По-свойски облокотившись на стойку бара, он заказывает полпинты пива и двойную водку с тоником. Бармена он помнит еще с начала 1980-х, когда он с ребятами приходил сюда пропустить по пивку.
— Я был тут много лет назад, — говорит он, надеясь завязать разговор.
— Неужели? — произносит бармен, унылого вида парень со впалыми щеками. Если он и узнал его, то ничего не говорит, и Декстер берет по стакану в каждую руку, идет к столу и пьет в тишине, положив перед собой яркий сверток — единственный жизнерадостный предмет в этом мрачном помещении. Он оглядывается и думает о том, как многого добился за последние десять лет, какой путь проделал — теперь он известный телеведущий, а ведь ему нет еще и двадцати девяти.
Иногда он поражается чудодейственным лечебным свойствам алкоголя — всего через десять минут жизнь снова кажется чудной, он бодро шагает к машине и слушает музыку, на этот раз щебечущих The Beloved, и чувствует себя прекрасно. Через десять минут он сворачивает на усыпанную гравием дорожку, ведущую к дому родителей — большому, окруженному оградой особняку 1920-х годов, фасад которого украшен планками под дерево, положенными крест-накрест, чтобы дом казался выше. Уютное, счастливое семейное гнездышко в Чилтернских холмах; когда Декстер смотрит на него, его бросает в холодный пот.
Отец его уже стоит в дверях, словно ждал его годы. Для июля он слишком тепло одет, рубашка торчит сзади из-под свитера как хвост, в руке чашка чая. Когда-то он казался Декстеру великаном, а теперь выглядит сутулым и уставшим, вытянутое лицо побледнело, щеки ввалились, кожу изрезали морщины в последние полгода, за которые здоровье его жены резко ухудшилось. Он поднимает чашку в знак приветствия, и Декстер вдруг на секунду видит себя глазами отца; и ему становится стыдно за свою блестящую рубашку, за беспечность, с которой он водит свою маленькую спортивную машину, за эффектный звук, с которым она тормозит о гравий, за модную музыку, доносящуюся из динамиков.
Модный.
Идиот.
Наглотавшийся таблеток.
Шут.
Поддатый дешевый клоун.
Он выключает плеер, вынимает съемную панель и замирает, глядя на свою руку. Расслабься, это же пригород, а не трущобы. Кому тут нужен твой плеер, неужто отцу? Расслабься наконец. Его отец, стоящий на пороге, вновь поднимает чашку, и Декстер вздыхает, собирает в кулак всю свою волю, берет подарок с пассажирского сиденья и выходит из машины.
— Какая смешная машина. — Его отец цокает языком.
— Не ты же на ней ездишь, верно? — Декстеру нравятся их привычные роли: серьезный, практичный отец; безответственный задира-сын.
— Я туда все равно не влезу. Игрушка для маленьких мальчиков. Мы тебя уже заждались.
— Как дела, старик? — говорит Декстер и вдруг чувствует внезапный прилив нежности к отцу, милому старому папке, и инстинктивно обнимает его за плечи, потирает спину, а потом — о ужас! — целует его в щеку.
Оба замирают.
У Декстера выработался «чмокательный рефлекс». И он только что чмокнул папашу в волосатое ухо. Видимо, какая-то часть его подсознания по-прежнему там, в здании бывшего депо, с Гиббси, Тарой и Спексом. Он чувствует влажную слюну на губах и видит ужас на лице отца, когда тот смотрит на него сверху вниз ветхозаветным взглядом. Сын поцеловал отца — попран закон природы! Не успел он войти в дом, а его попытки казаться трезвым уже потерпели крах. Отец фыркает — то ли от брезгливости, то ли оттого, что почувствовал его дыхание, — и Декстер не знает, что хуже. Он делает шаг в сторону.
— Мама в саду. Все утро тебя ждет.
— Как она? — спрашивает Декстер. А вдруг отец ответит, что намного лучше?
— Иди сам посмотри. Я поставлю чайник.
После яркого солнца в коридоре темно и прохладно. Кэсси, его старшая сестра, заходит в дом с заднего входа. В руках ее поднос, лицо сияет от сознания собственной многоопытности, рассудительности и благочестия. В тридцать четыре года она добровольно взяла на себя роль суровой больничной матроны, и эта роль ей к лицу. С хмурой полуулыбкой она касается его щеки рукой:
— Возвращение блудного сына!
Декстер не настолько пьян, чтобы не заметить сарказма, однако он делает вид, что не заметил, и смотрит на поднос. Тарелка серо-коричневой каши с молоком, рядом чистая ложка.
— Как она? — Может, хоть сестра скажет: «Намного лучше»?
— Иди сам посмотри, — отвечает Кэсси, и, проходя боком мимо нее, он думает: почему никто не хочет говорить о том, как себя чувствует мать?
Он наблюдает за ней из дверей. Она сидит в старомодном массивном кресле, которое специально для нее вынесли во двор, лицом к панораме полей, лесов и Оксфорда, серой кляксой расползшегося вдали. Лицо ее закрыто широкополой шляпой и очками — от света у нее стали болеть глаза, — но он видит по исхудавшим рукам и тому, как безжизненно откинулась ее голова на спинку кресла, что за три недели, прошедших с его последнего приезда, она сильно изменилась. Ему вдруг хочется плакать. Он хочет свернуться клубком, как ребенок, и почувствовать, как она обнимает его, а еще бежать отсюда как можно скорее, но ни то, ни другое невозможно, поэтому он спускается по лестнице нарочито бодрым шагом — точь-в-точь как ведущий развлекательного шоу.
— Привееееет!
Она улыбается так, словно улыбка дается ей через силу. Он наклоняется, заглядывает под шляпу матери, чтобы ее поцеловать; кожа на ее щеке пугающе холодная, натянутая, блестящая. Голова под шляпой повязана шарфом, чтобы скрыть отсутствие выпавших волос, но он старается не слишком внимательно вглядываться в ее лицо и торопливо берет ржавеющий металлический садовый стул. Он подвигает его с громким скрежетом и ставит так, чтобы вместе с матерью любоваться видом, однако чувствует, что она смотрит на него.
— Ты вспотел, — говорит она.
— Сегодня жарко. — Она ему не верит. Он не слишком убедителен. Надо сосредоточиться. Помни, с кем разговариваешь.
— Ты весь мокрый.
— Это все рубашка. Синтетика.
Она протягивает руку и касается ткани тыльной частью руки. Брезгливо морщит нос:
— Откуда это?
— «Прада».
— Дорогая.
— Я ношу только лучшее. — Затем, радуясь, что можно сменить тему, он достает сверток из-за каменной горки. — Подарок для тебя.
— Как мило.
— Не от меня, от Эммы.
— А я уже поняла, по обертке. — Она аккуратно развязывает ленточку. — Ты свои подарки обычно кладешь в мусорные мешки и заклеиваешь скотчем.
— Неправда, — улыбается он, подыгрывая ее шутке.
— Это если вообще вознамериваешься что-нибудь мне подарить.