Читать интересную книгу Высокая макуша - Алексей Корнеев

— Вот тебе, племянничка привезла, — сказала крестная, когда явилась тетя Нюра. — Сегодня уж поздно в Москву, пусть у тебя переночует, а завтра проводишь. Я бы сама доехала, да не успею на работу.

— А где же ночевать-то ему? — пожала плечами тетя Нюра. — Ты видишь, какая я худенькая… вдвоем-то не поместимся, — и рассмеялась.

Тетя Нюра и правда располнела на городских харчах, пожалуй, за две таких, как крестная. Хоть и сестры они, а друг на друга не похожи. Тетя Нюра белолицая, сероглазая, движения у нее замедленные. А крестная как ртуть перед нею, так и суетится, так и кидает смешливыми карими глазами. Всех подруг ее рассмеяла.

— Нюр, а соседка-то твоя вряд ли сегодня приедет, — догадалась одна из них. — Вот и положишь на ее койку племянничка.

— Ка-ак, мальчишку в женском общежитии? — воскликнула другая. — А если подсматривать будет за нами?

— За тобой уж давно подсмотрели.

Все захохотали, а тетя Нюра прикрикнула:

— Хватит вам, бесстыдницы!

Спал я беспокойно. Кто-то зажигал свет, кто-то наклонялся надо мной и отшатывался с фырканьем. Тетя Нюра просыпалась, отгоняла любопытных:

— Хватит вам, гулены, мальчишку-то не будите.

Мне грезилось, будто подходит владелица койки, на которой я спал, сдергивает с меня одеяло, и я оказываюсь на полу. Но видение исчезало, затуманивалось другими, и плыли передо мною зеленые леса и синие озера, стучали колеса вагона, и поезд мчал меня по полям и лугам в деревню, зарываясь колесами в траву — все глубже и мягче, пока не зарылся совсем…

Утром просыпаюсь — в общежитии никого. Я встал, оделся, от нечего делать записал в дневник, что было со мной вчера. Но тут перед окном прошла тетя Нюра. Сейчас поедем в Москву к дяде Герасе.

15 июня. Дядя Герася Гаврилов, брат моей матери уехал в Москву из деревни перед самой коллективизацией. Сперва он жил один в общежитии, потом получил комнату и перевез тетю Варю, свою жену, с ребятами.

Комната у дяди Гераси одна, и оттого, что детей много, кажется такой тесной, что негде повернуться. Теперь у дяди Гераси с тетей Варей шестеро. Старший, Горка, кончил семилетку и работал уже на заводе. Ростом он вымахнул чуть не под потолок, так что отец, дядя Герася до плеча ему только. Голос у Горки — не бас, а басище, гудит, как труба. А волосы у него черные как смоль, и крестная, бывало, смеялась над ним: «Чем ты только волосы мажешь?» А еще говорила, что он счастливый будет, потому что похож на мать. За Горкой идет Маруська, моя ровесница — беленькая, веселая и красивая, потом Витька — потемнее, пятилетний Вовка — светловолосый, черноглазый Коля, которому три года, и Валя — самая последняя, недавно родилась.

Дядя Герася сперва работал грузчиком, потом в милиции, а теперь он шофер. Сила у него такая, что можно только позавидовать. Однажды, когда он работал грузчиком в ресторане, поспорил с приятелями и занес тушу быка на второй этаж, прямо повару на кухню. Подвесили ношу, а в ней семнадцать пудов!

Мы приехали в Москву перед вечером, как раз и дядя Герася с работы пришел. Рукава у него засучены выше локтей, ворот нараспашку, густые темные волосы откинуты назад, а серые глаза посмеиваются.

— Ну, здравствуй, здравствуй, племянничек, — сказал он, протягивая руку. И только чуть-чуть пошевелил своими, пальцами, как у меня рука посинела.

— Ай больно! — усмехнулся дядя Герася. — Так я ведь не пожал еще, я просто так. А то вот Москву могу показать, — и с этими словами легонько, будто перышко, поднял меня за голову, поднес к высокому окну: — Н-ну, что там, видишь нашу Хорошевку?

Дома, машины, люди на улице завертелись у меня перед глазами, и слезы брызнули сами собой.

— Да что ж ты так его! — подскочила, выручая меня, тетя Нюра.

— А ничего, пускай Москву посмотрит, — рассмеялся дядя Герася.

Потом мы уселись кое-как, всей гурьбою за стол и принялись есть окрошку из городского пресно-сладкого кваса. Дядя Герася ел основательно и долго, как едят только здоровые люди — оттого у них особая сила.

Ночевать расположились кто на койках по двое, по трое, а кто на полу, на старых пальтушках.

— Полтора метра на душу, не считая пресвятого младенца Валентины, — заметил дядя Герася. — Такая-то у нас квартирка. — И добавил беспечально: — Н-ничего, в тесноте не в обиде. Мы люди не гордые, потерпим, пока Москву не перестроят…

Наутро, когда ушел он с Горкой на работу, мы втроем — Маруська, Витька и я — отправились смотреть Хорошевское шоссе и ближние улицы. Глазели на большие дома и машины, катались на трамвае и в метро, пили московский сладкий квас, побаловались и мороженым. Потом добрались до Конной площади, до автобазы, где работал дядя Герася, но он уехал по своим делам. Зато насмотрелись на машины, наслушались, как они ревут да гудят, и Витька, несмотря на свои одиннадцать лет, со знанием дела пояснял, как заводят машины и куда заливают бензин и воду. Не раз он катался с отцом и, видно, гордился этим перед нами.

Но и Маруська не уступала ему, показывала свои знания. Бойко, московским звонким говорком рассказывала она мне про диковинно громадный город, на который я лупил глаза как всякий зевака. Маруська казалась мне принцессой, и я молча слушал ее да следовал за ней, как слепой за умным поводырем.

Так мы ходили и катались по Москве четыре дня подряд, пока не подошло воскресенье — день нашего отъезда. Тетя Варя собралась в деревню со всеми ребятами, только дяде Герасе да Горке нельзя было оставить Москву: работа есть работа.

Дядя Герася купил нам билеты, отбил телеграмму моей матери, чтобы встретила меня на станции, и посадил нас в поезд.

— Ты смотри тут, как бы чего не приключилось, — наказывала ему тетя Варя.

— А что тут может приключиться? — посмеивался он беззаботно. — Война, что ль, думаешь? Не бойся, с немцами у нас уговор: друг на друга не нападать. Вчера только, сама небось слыхала, передавали сообщение ТАСС. А затеет, так мы этого германца шапками закидаем. Я один двоих-троих… вот так бы… — и дядя Герася шевельнул толстыми пальцами, сжал их в тугой увесистый кулак.

— Да ладно тебе, — нахмурилась тетя Варя. — Финская только прошла, а ты германца вспоминаешь… За Горкой вот лучше смотри…

— Горка у нас такой, не мне, а ему бы за мною смотреть, — признался дядя Герася (выпить он любил, и тетю Варю, наверно, именно это и беспокоило).

Заревел паровоз, а дядя Герася спокойно себе пошел по вагону, даже обернулся и перемолвился на ходу с тетей Варей. И тут же поплыл назад перрон с провожающим народом, огромный Курский вокзал. Боком поворачиваясь, уходили от нас многоэтажные дома и редкие церквушки. Прогремел, как пустая железная бочка, высокий мост над Москвой-рекой, закружились за окнами подмосковные поселки, платформы и станции, березовые перелески. А телеграфные столбы и вовсе замелькали так, что попробуй сочти.

Теплый июньский ветер упруго врывается в раскрытое окно, мы высовываем наружу головы, и бьет мне в ноздри свежее дыхание зеленых трав вперемешку с цветами. Вон свербиги-то сколько или щевеля — ухватить бы на ходу.

Весело тараторят по рельсам колеса, покачивается слегка вагон, сидят, оборачиваясь к солнцу и зелени, незнакомые люди, и радостно мне от этого праздника, выскочил бы из окна да побежал полями и лугами. И вместе с этим праздником врываются в мою голову такие же веселые, под стук колес, куплеты:

Бегут, бегут столбы,Мне подставляют лбы.Плывет, плывет земля —Леса, луга, поля.«Домой, домой пора», —Долдонят буфера.

Рядом со мной на дощатом сиденье — балалайка, сумка, полная гостинцев от крестной, от тети Нюры и дяди Гераси, а еще портфель с учебниками и толстой тетрадью. В эту тетрадь я записываю всякие случаи, а также стихи, которые приходят иногда мне в голову. Вот заполню ими всю тетрадь — про то, как по Москве ходил, как в поезде ехал, а вернусь и подарю их своей однокласснице, маленькой девочке с тугими косами, с коротким именем Ага.

Я и не заметил, как проехали Тулу, потом шахтерский городок, и вот уже конец моей дороги.

— Житово, кому до Житова? — громко объявила кондукторша.

Тетя Варя торопливо подала мне портфель и сумку (балалайку с ленточкой, как заправский музыкант, я перекинул через плечо), наказала приезжать в деревню, и поезд тронулся дальше, я успел только ей помахать.

Передо мною оказался дощатый, крашенный в зеленое небольшой вокзал с вывеской «Житово», а рядом на утоптанной дорожке стояла мать в новом ситцевом платье и в белом платочке. Она заметила меня и поспешила навстречу. Располнела что-то мать, по лицу у нее желтые пятнышки, от глаз и на лбу словно карандашом провели тонкие черточки.

— У, ка-кой ты стал! — проговорила она, оглядывая меня, одетого по-праздничному: дедушка сшил мне ради каникул новенький ладный костюм из черного рубчика, а крестная купила белую в синюю полоску рубашку и серую, в темных крапинах кепку. — Прямо не узнать тебя, милый. Подро-ос-то ка-ак! — продолжала мать, все любуясь моим видом. — А эт-то что у тебя? — удивленно взглянула на балалайку. — Смотри-ка, и музыка! Крестная небось купила? Ну да, кто ж еще тебе купит. И дрынчать, поди, научился? Фу-ты, ну-ты, игрун какой! — Переняв у меня туго набитую сумку, заметила: — А гости-инцев-то накрякали!