Читать интересную книгу Высокая макуша - Алексей Корнеев

Перед прилавком очередь пружинится, ломается вдруг, сдавленная с двух сторон, и я выскакиваю пробкой, едва удерживаюсь на ногах. Пробиться обратно к прилавку, осажденному со всех сторон, не так-то просто: люди настолько сдавлены, что и руки между ними не просунуть. Пока пытаюсь проскользнуть ближе и весам, очередь моя уже проходит и кто-то оттаскивает меня: «Ишь какой, пострел, себе тоже лезет!» Я кричу в ответ, что стоял: «Вот же за мною была, вот тетенька!» Но меня не слушают, кто отталкивает, кто отворачивается. Слезы готовы брызнуть из глаз, у меня уже нет сил пробиваться, И тут раздается спасительный голос какой-то доброй тетеньки:

— Мальчонку-то задавили! Стоял ить он, видела я, стоял. Задушат в такой давке, совсем затолкут…

Да где тут до меня, когда и у взрослых бока небось трещат, взрослые никак не доберутся. Как за соломинку, хватаюсь я за последнюю надежду, подвигаюсь к тетушке, подавшей мне голос сочувствия, еще немного, еще чуть-чуть… Пот с меня ручьями, жарко, как в горячих тисках, вот-вот мои косточки хрупнут. И все-таки я втискиваюсь между тетушкой и стариком. Сбоку от меня прилавок, я вцепился в него так, что, кажется, сто чертей не оторвут, не вытянут из очереди. И когда дрожащая рука моя достигает наконец весов, я сую продавщице деньги, она не замечает меня, и приходится тянуться на цыпочках, кричать, пересиливая общий гвалт. Наконец-то протягивает она буханку с довеском и сдачу мелочью, я хватаю все это обеими руками, чтобы не выронить, а дальше выталкивают меня, как горошину.

На улице грудь моя мало-помалу расправляется, косточки приходят на место, я оживаю. Ух, как легко тут дышится, как хорошо опомниться после такой мялки!

— Жив, малый? — спрашивает меня тетушка, которой я обязан. И тоже, как после тяжкой работы, шумно выдыхает: — О, господи, откуда же эта напасть? Гитлера бы сюда… помять бы ему бока, косоглазому…

2 августа. Дни тянутся трудные, без радости, без прежних забав, В деревню меня не пустили — не до этого сейчас. И балалайку свою забросил — мне не до нее.

Недавно получил от крестной письмо. Пишет, что оставила книжный магазин и пошла на торфоразработки — обеспечивать топливом ГРЭС. И Нюру тоже мобилизовали на добычу торфа. А Горку она видела в гимнастерке и в пилотке, только брюки свои, гражданские. Он записался добровольцем в народное ополчение, обучается в Москве на танкиста и на днях поедет на фронт, хотя ему только перед маем исполнилось восемнадцать. И дядя Герася считается мобилизованным, но работает все также шофером в Москве. Словом, все и все сейчас на военном положении.

Полдня у меня уходит на простаивание в магазинах. По пути домой заглядываю в газетный киоск и в книжную палатку, покупаю на сэкономленную мелочь свежие газеты, тоненькие брошюрки с речами и докладами Сталина, а также военные и оборонные. Таких брошюрок накопилось у меня целая стопа, так что хромой завмаг уже приметил меня, что-нибудь да предлагает. А сестра моя Шурка жалуется матери: чтой-то, мол, он газетами да книжечками занимается, а я все нянчусь с Мишкой да Клавкой. И приходится мне читать впотайную, урывками…

Ну как тут пропустить сводку Информбюро, заметки о подвигах наших защитников? Или, например, сообщения о неудачном налете немецких бомбардировщиков на Москву, о том, как советские люди не жалеют своих средств, вносят их в Фонд обороны? А когда попадаются стихи, запоминаю их наизусть и свои приходят в голову. Ну, такие, например:

Жил да был в стране далекойОдноглазый зверь — циклоп,Ум короткий, шаг широкий —Сапогами топ да топ.Все соседние усадьбыРазорил и потоптал,Он не праздники, не свадьбы —Пир кровавый свой справлял.И людей, как волк голодный,Жрал, костями не давясь.Лишь один сосед свободныйЖил, циклопа не боясь.В лютой злобе, в лютой местиЛюдоед точил кинжал,Без стыда он и без честиНа соседа враз напал.Да не тот ему попался —Не труслив и не слабак.Зря, циклоп, ты к нам зарвался,Тут тебе, считай, — табак!

30 августа. Прошло больше месяца, как началась война, а конца ее не видно, сильнее даже разгорается. Особенно упорные бои идут на Смоленском направлении, на Житомирском. По ночам над нашим поселком пролетают немецкие самолеты — бомбить Москву. Уж так гудят они, так гудят — того гляди с натуги разорвутся. Бомбами небось перегрузились. И так каждую ночь, с самого начала войны.

Когда я заговорил было с матерью, не пора ли мне ехать в Электропередачу, послезавтра занятия в школе, она так и всплеснула руками:

— Да ты что, малый, городишь-то? Москву бомбят, на поезда налетают, а ты — поеду. А если в дороге что случится, и буду я тут с ума сходить? Лучше и не думай, не гадай. Пока у нас поучишься, а война кончится — видно будет.

Да где тут учиться. Налетела на меня откуда-то, как чума германская, болезнь, поползла по лицу, пока не покрыла всю кожу страшными наростами. Ни мази, ни примочки, выписанные из больницы, не помогают избавиться от этой дьявольской экземы, как назвал ее доктор. Так и сижу я безвыходно дома, страшась не только показаться на улицу, но и в зеркало глянуть: не лицо у меня, а сплошная болячка, как у прокаженного. Началось-то с маленькой на губе, сковырнул ее, а она все больше, все дальше. И пошла по всему лицу.

Смотрю из окна на улицу да читаю газеты. Пишут в них, как школьники учатся и готовятся к обороне, изучают ПВХО, собирают металлолом для фронта, помогают колхозам убирать хлеб и картошку. Взрослые и вовсе каждый за двоих, за троих работают, как на фронте сражаются. Отчим с матерью приходят ночью и прямо спать, как убитые. А я сижу да завидую, сгораю от стыда через свою проклятую болезнь. Выскочить бы сейчас за всеми, работать до упаду, помогать нашей геройской Красной Армии.

Написал сегодня крестной, что мать не пускает меня в Электропередачу, пока не кончится война. Только не знаю, дойдет ли письмо. Мы не получаем от крестной вот уже целый месяц, может, из-за бомбежки Москвы почта не доходит.

17 сентября. Только и слышно: Фонд обороны, Фонд обороны. Все сдают для Красной Армии кто что может: деньги, облигации, хлеб и другие продукты. А сейчас собирают для красноармейцев шубы, валенки, всякие теплые вещи. Наша мать отнесла последние носки и варежки да отчимовы валенки с полушубком. «А ты и в старых проходишь», — сказала ему. «Ладно, — ответил он, — и так пройдем». Понесла было одеяло с подушкой, да не приняли их. А зря: в госпиталь для раненых пригодились бы.

Сегодня прочли в газете Указ о присвоении звания Героя Советского Союза летчику капитану Борису Сафонову. И портрет его дали. Это наш земляк, из нашего района. Сколько у нас героев — и награжденных, и тех, кого еще не успели наградить!

9 октября. Все чаще хмурится небо, все ниже опускаются тучи. Блестит лужами расхлябанная, словно мазутом облитая дорога перед нашим домом, блестят обочины. Мокрые, как куры, ходят, согнувшись, люди, и по сгорбленным их спинам, по унылому выражению лиц можно догадываться, что гнетет их не только осенняя хмурь, а совсем другое — грозное, надвигающееся со стороны запада. Оттуда, вместе с беспросветными тучами, наползает, накатывается зловещая лавина — германская армия.

За станцией Житово копают противотанковые рвы и окопы — готовят оборонительную линию. На это дело мобилизовали часть рабочих и служащих нашего и соседних поселков, колхозников из ближних деревень и молодежь. В поселке у нас создали истребительный батальон. И стрелять они обучаются, и санитарки ходят с сумками через плечо, учатся, как «раненых» перевязывать. А еще готовятся к тушению пожаров на случай, если полетят на поселок немецкие бомбы.

Моя мать хотела сшить себе и Шурке по платью, но, оказывается, нашу пошивочную мастерскую уже закрыли, работницам дали расчет, а швейные машины и все остальное отправили в Тулу. Об этом рассказала матери заведующая Мария Ивановна Бобракова. И моторы с шахт, говорят, начинают куда-то эвакуировать. Неужели придут сюда фашисты, будут вешать, расстреливать, истязать наших людей, как делают сейчас на оккупированной территории? Страшно и подумать об этом. Надо бы вооружить сейчас всех, кто может держать в руках оружие, и тогда мы угостили бы как следует фашистов.

16 октября. Ночами не спится, все кажется: вот-вот обрушатся на нас бомбы или снаряды, и наши легкие бараки разлетятся в щепки. И в одну такую ночь случилось… Страшный грохот оглушил, ошеломил нас в первое мгновение, вместе с брызгами стекол в комнату ворвались пламя и ветер, барак встряхнуло, как коробочку, и мы очнулись, сброшенные с кроватей на пол, осыпанные грудой штукатурки. Так грохнуло три раза кряду, затем проревел удаляющийся самолет, а вслед за этим заревели Шурка и Мишка с Клавкой. «О господи, господи!» — простонала мать, метаясь в потемках по комнате. Споткнулся, рванувшись к двери, босой и в белом, как привидение, отчим. Слышно стало, как затопали, шарахнулись по лестницам люди. Мы тоже выскочили полураздетые на улицу и в сером, едва заметном рассвете увидели: на месте помойки зияет глубокая воронка, в соседнем доме слышна голосьба, а следующий за ним дом как провалился в землю.