Читать интересную книгу Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт

И прощай, бабушка. Если подумать, он должен был начать с нее, единственного человека, который упорно старался облегчить его пребывание здесь. С нее, носившейся за ним по холмам и лужайкам на деревенской даче Гиршкиных, пытавшейся впихнуть во внучка ломти дыни, горки творога… Как проста была бы жизнь, если бы она начиналась и заканчивалась заглатыванием пищи в обмен на любовь и неуклюжий поцелуй старухи.

А что Фрэн? Последний раз объезжая Виллидж, ему показалось, что он увидел ее: соломенная шляпа, пакет с перцами для вечернего пира Руокко, ленивый взмах руки, приветствовавший знакомого на улице. Он ошибся. То была не она. Но пока ложное впечатление длилось, Владимир всей душой порывался выскочить из медленно двигавшегося такси, прижаться губами к уху, проколотому сережкой, и сказать… что? «Едва не изнасилован наркобароном. Приговорен к смерти. Должен исчезнуть». Даже при современном укладе, когда почти все возможно, такое немыслимо. Либо он мог воспользоваться выражением, которое она бы оценила, словами пропащего шведского боксера из рассказа Хемингуэя:

— Фрэн, я попал не туда.

Но после этой невстречи с Фрэн он приказал шоферу ехать в аэропорт. Больше ему ничего не оставалось. Америка, похоже, не была полностью беззащитной перед такими, как Владимир Гиршкин. Сортирующий механизм работал бесперебойно, выявляя бета-иммигрантов, отмеченных невидимой буквой β на лбу, конец их известен: ближайший самолет до захолустной Аматевки. События последних дней не были простым стечением обстоятельств, но естественной кульминацией тех тринадцати лет, что Владимир провел в качестве сомнительного янки, скорбной отметкой в его послужном списке помощника по ассимиляции.

Ну и черт с ней, с Америкой, или, как выражаются на поэтическом русском наречье, na khui, na khui. Владимир почти радовался тому, что не встретился с Фрэн, что прошлое, только вчера бывшее настоящим, закончилось. Он снова потерпел неудачу, но на этот раз многое понял. Пределы терпения обозначились со всей ясностью. Больше он никогда не будет так страдать — по вине матери ли, подружки или этой набитой деньгами приемной родины. Точнее, он больше никогда не будет иммигрантом, человеком, не способным тягаться с туземцами. Отныне он станет Владимиром Экспатриантом — титул, предполагающий роскошь, свободу выбора, декаданс, бело-перчаточный колониализм. Или же Владимиром Репатриантом, что в данном случае означает возвращение домой, когда знаешь, что тебя ждет, в том числе возможность поквитаться с историей. Любым способом… Садись опять в самолет, Володя! И лети обратно в ту часть света, где Гиршкиных впервые нарекли Гиршкиными!

Он вонзил ногти в ладони, наблюдая, как красавец Манхэттен превращается в картонный горизонт позади самолета. Очень скоро он переберет в памяти то, что оставил (все: ее), и прольет слезу, как и положено отъезжающему.

Но спустя несколько часов Владимир уже приземлится на другой, малоимущей, стороне планеты, на той, что карабкается, примеривается, возводит пирамиды и мечтает о богатых американцах, заправляя шарф из тушеной капусты со свининой под пальто, скроенное из дымки Центральной Европы…

И начнет все сначала.

Часть IV

Права, Республика Столовая

1993

1. Репатриация Владимира Гиршкина

Ровно тринадцать лет назад при переезде из одной неказистой жизни в другую, из одного мрачного аэропорта — ленинградского, где царила неразбериха, пахло сортиром и советской мастикой для полов, — в другой — столь же мрачный нью-йоркский, где царствовал порядок, и горбатые, как киты, самолеты «Пан Американ» терпеливо дожидались пассажиров у выхода на посадку, — Владимир совершил нечто немыслимое: он расплакался. Выражать свои чувства подобным образом отец запретил ему еще на последней стадии приучения к горшку. Доктор Гиршкин исходил из тех соображений, что в мире осталось наперечет признаков, по которым можно отличить мужчину от женщины. Слезы и рев возглавляли этот список. На борту тупорылого аэрофлотовского лайнера американские туристы распивали понарошку чай из валютных самоваров и по-детски восторгались Редукционной логикой матрешек. Путаясь у них в ногах, позеленевший доктор Гиршкин, чья драная кожаная куртка и сломанные роговые очки наверняка смешили иностранцев (вещи в предотъездной горячке попортила супруга), схватил сына за шиворот и поволок в туалет «успокаиваться».

А поскольку нынешний Владимир опять сидел в такой же алюминиевой уборной на высоте в тысячи метров над Германией со спущенными на лодыжки джинсами, он не мог не вспомнить о том первом всплеске трансатлантического отчаяния: таможня аэропорта Пулково, Ленинград, весна 1980 года.

Невероятную правду Владимиру открыли лишь за ночь до отъезда: семейство Гиршкиных не поедет поездом на дачу барачного типа в Ялте, как было говорено; нет, они полетят в некое таинственное место, само название которого нельзя произносить. Таинственное место! Запретное название! А-а! Юный Владимир, перепрыгивая через чемоданы, словно через барьеры, рванул в стенной шкаф и забаррикадировался там, прихватив тяжелые галоши в качестве орудия самозащиты. Подростковый бунт едва не усугубился приступом астмы. Мать приказала сыну отправляться на диван в гостиной, на этом диване, пропахшем его детским потом, Владимир каждый вечер в десять часов отходил ко сну; однако мальчик не унялся. Схватив жирафа Юру, плюшевого героя всех войн с пятнистой грудью, утыканной дедушкиными медалями, Владимир подбрасывал его к потолку до тех пор, пока возмущенные грузины в квартире этажом выше не застучали ногами в пол, требуя тишины.

— Куда мы едем, мама? — кричал Владимир (в те времена мать еще была для него просто «мамой»), — Я хочу посмотреть по карте!

Мать, трясясь при мысли, что легковозбудимый ребенок выболтает соседям название конечного пункта их путешествия, ответила коротко:

— Далеко.

Владимир, прыгая на диване, попытался уточнить:

— В Москву?

— Дальше, — сказала мать.

— В Ташкент? — Владимир подпрыгнул еще выше.

— Дальше.

Владимир поравнялся в воздухе с летающим жирафом.

— В Сибирь?

Дальше уже было некуда, но мать ответила, что нет, то место даже дальше Сибири. Тогда Владимир развернул свои любимые карты и провел пальцем по тем краям, что расстилались за Сибирью, но там был уже не Советский Союз. Там было что-то другое. Другие страны! Но никто не ездит в другие страны. Всю ночь Владимир бегал по квартире с томами Большой советской энциклопедии под мышкой, выкрикивая в алфавитном порядке:

— Австрия, Албания, Алжир, Аргентина, Афганистан, Бермудские острова!..

Впрочем, главное испытание ждало его на следующий день на таможне, когда отъезд Гиршкиных принял совсем уж неприятный оборот. Откормленные сотрудники МВД в тесных синтетических Униформах, не имея более причин скрывать свою ненависть к уже не советской семье, растерзали их багаж: порвали финские рубашки и пару относительно приличных костюмов, привезенных контрабандой через Прибалтику; в этих нарядах родители Владимира собирались отправиться на поиски работы в Нью-Йорке. Таможенники крушили чемоданы якобы с целью обнаружить золото и бриллианты, запрещенные к вывозу сверх мизерной нормы. Когда они кромсали записную книжку матери, вырывая американские адреса, включая объяснения кузины из Ньюарка, как добраться до «Мэйсиз»[24], один особенно толстый офицер (Владимир хорошо его запомнил, потому что рот его зиял пугающей пустотой, у него не было даже стальных зубов, столь привычных для пожилых граждан стран Варшавского договора) проговорил, дыша матери в лицо запахом осетрины:

— Ты еще вернешься, жидовка.

Беззубый таможенник оказался провидцем: когда СССР развалился, мать несколько раз наведывалась на родину с целью приобретения кое-каких отборных обломков империи для своей корпорации. Но в тот момент Владимир впервые осознал, что мать — бастион, в чьих стенах прячутся от шторма; женщина, чье слово было законом в семье, из чьих рук исходил то горчичник, изводивший Владимира всю ночь, то глянцевый том о Сталинградской битве, обосновавшийся у его изголовья на целый год, — его мать — жидовка. Само собой, Владимира уже называли жидом; вернее, его называли так всякий раз, когда слабое здоровье позволяло ему короткую вылазку в серый мир советского образования. Владимир считал себя типичнейшим жидом — малорослый, сутулый, болезненный и всегда с книгой под мышкой. Но как можно назвать этим словом его мать, которая не только читала ему про Сталинградскую битву, но и, судя по ее виду, могла бы победить в ней в одиночку.

Листки из записной книжки сыпались на пол, таможенники ржали, одобряя действия товарища Дыхоосетринского, но мать, к изумлению Владимира, стояла неподвижно, лишь теребила ремешок маленькой кожаной сумочки, обмотанный вокруг побелевшей руки; отец же, избегая испуганного взгляда сына, потихоньку, бочком продвигался к выходу на посадку — к свободе.