желанием прямо сейчас отправиться на поиски. – Я знаешь, какой, всё выведаю, никто от меня не укроется, и знахаря твоего найду, вот увидишь!
Он бы тут же скакнул хромой белкой, если б я не хватанул его за шиворот, притянул к себе и шикнул на самое ухо:
– Ничего ты не выведаешь, слышишь меня? Не смей самовольно убегать, только когда я скажу. Понял?
Огарёк заморгал, попытался вывернуться, но моя хватка была крепкой.
– Не понимаю, по правде сказать. Ты же меня за тем и взял, чтоб помогал тебе.
– Поможешь. Но тогда, когда я попрошу.
Я отпустил его нарочито грубо, оттолкнув даже, так, что он неуклюже припал на больную ногу, но удержался, не упал на землю. К моему удовольствию, люда на улицах не бродило, все сидели по домам да в кабаках, это подтверждал и шум, доносящийся из трактира.
Мы отвели Рудо на местную псарню, а сами засели в шумном, хмельно-сытом трактире, приготовившись слушать, спрашивать и отделять пьяный вымысел от чистой правды.
В трактире было людно и шумно, но мы всё-таки нашли себе местечко в самом углу. Недалеко от нас сидели какие-то безбородые юнцы, трое, а с ними ещё и стриженная по какой-то неведомой мне причине девчонка. Кто же пустил их сюда одних? Я покачал головой, думая самое нелестное о нынешней молодёжи.
Слушать тоже надо уметь. Это кажется, что ничего трудного нет, сиди себе да пенное потягивай, а разговоры сами в уши польются, как сбитень в подставленную чашку. Но всё не так. Слушать – это искусство, почти такое же, как выкладывать картинки из цветных осколков, записывать истории в книги или сочинять мелодии, от которых цепенеет в груди. Слушать – что прясть, ловить, вытягивать из клубка разговоров тонкие ниточки, разделять, сплетать и находить что-то важное, нужное. Я умел слушать. И в лица тоже всматривался – цепко, быстро, так, чтобы никто не заметил, что я пялюсь.
Огарёк собрался снять капюшон, но я вовремя заметил и схватил его за руку, разозлённый немного, что он меня отвлёк. Первые минуты – самые важные, тут настроиться нужно, а мальчишка мельтешил перед глазами.
– Не снимай.
– Почему?
Я не ответил, насторожился. Показалось, что кто-то произнёс имя Истода, но с именами знахарей всегда так: не поймёшь, о человеке толкуют или о траве лекарской. Их всех ведь травами кличут, не только того, кого я ищу. Нет, действительно показалось. Не слышалось пока ничего полезного в разговорах. Я повернулся к Огарьку и вздохнул раздражённо.
– Я вот что тебе скажу, Огарёк. Хватает у тебя недостатков, но самый главный из них – то, что ты слишком приметный. Ты тут один такой зелёный на все Княжества и моря, до самых своих Мостков. И всё, что ты ни скажешь, люди запомнят, потому как это сказал зеленокожий мальчишка, такой, какого они в жизни ни разу не видали. Ты не болтай, ты слушай лучше. Обещал же помогать.
Огарёк насупился, нахохлил плечи.
– В гильдии тоже зелёные есть! И что зелёные, ещё какие разные! Я по сравнению с ними – как щенок в волчьей стае.
Я снова вздохнул, едва сдерживаясь, чтобы не отвесить ему подзатыльник для бо́льшей понятливости.
– То другое, пойми. Представление с цветными огнями и фокусами разными – одно, живой мальчишка, к тому же и говорливый, пристающий при свете дня – совсем иное. На скоморошьи игрища идут с ожиданием, предвкушая все чудеса и странности, оттого и девка с чешуйчатым хвостом не удивляет так, как ты удивишь. Одним своим видом ты можешь изумить, испугать и даже разъярить, ничего не делая и рта не раскрывая. Ты уже попался однажды, так что, мало тебе показалось? Забыл, как чуть живьём не спалили?
– Помню я, помню.
Огарёк примолк, закутался в плащ так, что носа не видать, а я слушал людей да думал, как лучше донести до него то, что у меня на уме. Сокол должен уметь говорить красиво и доходчиво, должен уметь убеждать и отговаривать, но вот о таком мне никогда не приходилось беседовать, никогда не приходилось встречать кого-то настолько выделяющегося, как золотой зуб в старухином рту. Верно всё сказал, дети лесовых тоже зелёные, да и члены гильдии Шутов зачастую выглядели куда более причудливо. Мне доводилось видеть лица, покрытые мелкой перламутровой чешуёй, головы, увенчанные бараньими рогами, кисти рук, поросшие медвежьей шерстью, глаза, сплошь затянутые мерклой звёздчатой синевой… всего не перечесть, это нужно самим видеть, Морь избирательна и безжалостна, над кем-то она смеётся в открытую, а кого-то одаривает так, как ни один князь бы не одарил. Только попробуй выжить, брось ей вызов – и посмотри, что с тобой станется.
Когда на шестах покачиваются фонари с ценными цветными стёклышками, когда собрана сцена, играют музыканты и из-за плотного занавеса выходят разодетые в сверкающие наряды артисты, народ ликует и радуется, это зрелище – то, чего они ждали, то, что представляли в своих мечтах и к чему готовились. А когда мысли забиты рутиной, когда думаешь о том, чем детей накормить и какую работу сделать вперёд, а какую можно отложить, то зелёный мальчишка, разгуливающий по улицам средь бела дня, выглядит ещё более чужим, чем козлёнок, забредший в курятник. Люди не готовы его видеть, не готовы слушать, что он говорит, и все его слова, равно как и само его появление, прочно заседают в голове занозой, и всю жизнь какой-нибудь крестьянин из Топоричка будет помнить, как схватили однажды вора, а кожа у него была зелёной.
– Не обидеть тебя хочу, просто разъясняю, какой ты чужой у нас, – я попытался неловко утешить мальчишку, совсем повесившего нос.
– Чужой, только ты тоже, смотрю, всех чураешься, ни к кому не прикипел, а всю жизнь в Княжествах прожил. Даже девку себе постоянную не завёл, только по мыльням ходишь да деньги тратишь.
– Наглый ты, кроме того что зелёный.
Огарёк хмыкнул, спорить не стал.
– Закажи мне пенного, – потребовал он.
– А не мал ещё? Захмелеешь с глотка, мне что, на себе тебя тащить? – голосом я возмутился, но едва сдержался, чтобы не рассмеяться.
– Собрался всё-таки тащить, значит? – Он сверкнул жёлтыми глазами, обрадовался будто. – Значит, давно всё решил, с собой меня берёшь. Это хорошо. Говорю же: не злой, только пыжишься.
Прав был щенок, давно решил. Беру с собой, успел привыкнуть даже. Пусть болтает и дерзит, всё веселее. А вслух сказал:
– Докучать будешь – оставлю в лесу или в озеро сброшу. – Вздохнул и добавил: – Ладно уж, так и быть, закажу пенного. Только сбегай сперва в другой трактир, на соседней улице, да там послушай, а я тут останусь. Чует чуйка, что-то увижу тут, не хочу сам идти.
Огарёк вскочил, будто ужаленный, радостно сверкая глазами, похожий на молодого пса, которого впервые взяли на охоту. Я протянул руку и поправил его капюшон.
– Осторожней будь. Не светись. Тихо заглянул, чуток послушал – и назад. Понял?
Он ухмыльнулся широко.
– Да ты не волнуйся, я ловкий, пусть и хромой. Сколько прятался и убегал, тут уж справлюсь. Сам ушами обернусь, ничто от меня не ускользнёт.
Огарёк шмыгнул к двери и правда легко, хоть и заметно хромая, скрылся из глаз. Я проводил его взглядом, и вроде бы даже кольнула тоска, но я испугался и прогнал её прочь.
Я не соврал Огарьку. Мне и правда казалось, что именно здесь, именно сейчас я нахожусь там, где должно, на том месте, которое уготовил для меня Господин Дорог. Будто он лично расшил мне подушку и подложил под мягкое место: сиди, сокол, на насесте, никуда не отлетай да наблюдай, что случится. То, что Огарька следовало отослать, я тоже почуял каким-то нутряным, животным чувством, природу которого не мог объяснить.
Бывают такие моменты, когда ты почти твёрдо знаешь, что следует делать, хотя разум может говорить, что ты поступаешь не так, как нужно. Любой сокол знает себя, знает, когда можно слушать разум, а когда лучше положиться на птичье сердце. Да и не только сокол, наверное. Все мы тут, в Княжествах, приучены не пренебрегать словами,