мне самому, несмотря на усталость, спать совсем не хотелось. Я решил ещё подразнить мальчишку. Вздохнул глубоко и многообещающе, как вздыхают рассказчики перед началом хорошей истории, и почувствовал, как напрягся Огарёк, любопытные уши навострил. На свет нашего костра слетелись комары и мотыльки, и я не спеша произнёс:
– Хоть и зовутся такие места гнёздами, родом мы не отсюда вовсе. На границе Холмолесского и Чудненского – вот наша родина соколья, в болотах недалеко от Русальего Озера, в чертогах всех нечистецей разом. Там соколы рождаются, а сюда прилетают передохнуть.
По правде сказать, я не намеревался рассказывать Огарьку то, как становятся соколами. Просто хотел раззадорить его и замолчать на самом интересном, чтобы не спал и ворочался, гадая, что там дальше. Но как только начал, так мысли мои развернулись и потекли в сторону истинного гнезда, того самого, где во мне умер мальчишка Лерис и родился сокол Кречет. Спина у меня покрылась мурашками, и вовсе не ночной ветер был тому виной.
Картинка сама появилась в голове: заболоченная опушка в сизой чащобе, кругом гнилые пни и обломки хилых стволиков, поросшие косматыми лишайниками и рыхлыми преющими трутовиками. На опушке – забор из заострённых кольев, а за забором крохотная изба на двух высоких столбах, нелепая и забавная даже, похожая на долговязого кулика, – но это только на первый взгляд, только до тех пор, пока не попадёшь внутрь и не проведёшь там ночь до первых петушиных криков. Я сунул палку в костёр и сделал вид, что меня необычайно занимают тлеющие шишки. Но любопытство Огарька уже разгорелось.
– И чего ты там делал? В гнезде том?
Как ответить? Всю правду не скажешь, а соврать язык не повернётся. Сам начал, самому расхлёбывать.
– Я вошёл туда, – проговорил я, продолжая бессмысленно тыкать палкой в огонь. – Там меня запугали, растерзали, разнесли по кускам, а потом собрали заново. Я умер и родился.
Точнее не расскажешь, всё равно не поймёт никто, кроме соколов.
– И что, правда умер? – недоверчиво нахмурился Огарёк.
– Умер и родился, – поправил я. – И снова туда попаду, когда Владычица Яви перережет мою нить.
– Хоронят соколов там? А в Царстве знаешь как хоронят? Прям вместе со всем домом людей закапывают, идёшь-идёшь по городу, видишь вдруг холм посреди улицы – так это могила, так и знай, – выпалил Огарёк, явно гордый своими познаниями об обычаях Царства. Я фыркнул: каких только нелепых слухов не нахватаешься, пока сам не побываешь в чужих землях. Так и в Мостках, наверное, говорят, что княжьи гонцы живые крылья отращивают и летают по воздуху с поручениями, без всяких лошадей и – упаси Золотой Отец – ездовых собак.
– Нет у соколов могил, – ответил я. – Ни у кого из нас, только у первого самого, но где она, я не знаю.
– Куда ж вы после смерти деваетесь? По ветру разлетаетесь, что ли?
Я ухмыльнулся мрачно, продолжая обстругивать от коры ивовые ветки. Не бог весть какое чудесное зелье из коры сваришь, но жар и боль снимет, если будет такая надобность. Не лишняя вещь, в общем.
– Под крышу спать пойдёшь? Или тут останешься?
Огарёк прищурился и покусал в размышлении губы, но решил, видно, не повторять свой последний вопрос. Что-то прочёл в моём облике, что разубедило его допытываться, а может, приспособился уже ко мне, притёрся немного, научился, когда можно упрямиться, а когда лучше смолчать. И успокоился уже немного, понял, что не буду с ним ничего сейчас делать.
– А ты где?
Я опустил руку на бок спящего Рудо.
– С ним.
– Не пойду под крышу, – решил Огарёк. – С вами тогда. К костру ближе. Там сыро, небось, и мыши возятся.
– Верно, – улыбнулся я. – Мышей внутри полно. Ночами они любят кусать за пальцы ног.
Я заметил, как Огарёк поджал стопы.
Мы по очереди зачерпнули травяного чаю из котелка, Огарёк зевнул во весь рот и свернулся калачиком у костра, напротив меня. Ночь стояла безмолвная, где-то вдалеке вздыхали неясыти и шуршало что-то в листве, а тут, в гнезде, слышался только треск костра и глубокое сопение Рудо. Я подбросил ещё дров и хвороста, так, чтобы не продрогнуть во сне, расстелил плащ рядом с псом, но ложиться не спешил. Хоть и устал за день, голова, как назло, была ясная, а когда Огарёк перестал отвлекать разговорами, вернулись невесёлые мысли. Я сидел и думал о брошке-колпаке, о погубленных Чернёнках, о безликих тварях, о больном Видогосте… Поговорить бы с кем мудрым, всеведающим, кто посоветует доброе и успокоит. Я с радостью позвал бы Смарагделя, но лесовым вход в гнёзда заказан, а задерживаться нам нельзя.
Я думал о том, что Господин Дорог, бывало, выводил пути под ногами соколов так, что они вмиг оказывались там, где были нужны сильнее всего. Как-то раз Чеглок, сокол Окраинного, хвастал, что такое случалось с ним, когда он доставлял тайный свёрток князя Ягмора. Почти никто ему не поверил – чего только не наговоришь в кабаке, чтобы щегольнуть перед братией сокольей. Но сейчас я вот вспомнил и подумал: а если он не врал? Как позвал Господина Дорог? Как упросил укоротить путь? Мне бы сейчас страсть как помогло бы это чудо.
Мне многого стоило не разбудить Рудо и не помчаться снова через лес, в Средимирное, к Коростельцу, пока знахарь Истод не сгинул снова, растворившись в переплетении дорог и времён. Но я понимал, что вообще никуда не попаду, если не позволю псу хорошенько отдохнуть.
– Кречет, – позвал Огарёк. Я вздрогнул и метнул на мальца разозлённый взгляд. В красных бликах костра его лицо выглядело не зелёным вовсе, а просто смугловатым.
– Чего тебе? – буркнул я, недовольный, что он прервал ход моих мыслей.
– А ты мамку свою помнишь?
Я хмыкнул, не поднимая глаз. Кто же такую глупость спрашивает?
– Никто из соколов мамок не помнит, потому что нет их у нас. В соколы сирот берут, чтобы ничто домой не тянуло, не лежало грузом на крыльях. Разве ты не знал этого?
Огарёк повозился на своей подстилке, повздыхал, а потом признался:
– Да знал я, знал. Просто лежу и думаю: может, меня тоже в соколы возьмут? Меня давно домой ничто не тянет, там за мной Владычица Яви охотилась, хотела нитку мою серпом резануть, а я не дался.
Я отложил обчищенный догола прут и сложил кудрявые стружки коры на расстеленной тряпице, пусть подвянут у костра.
– Если б она правда хотела обрезать нить, ты бы не скрылся. Господин Дорог тебя спас, ему кланяйся. А в соколы пути нет – ты хоть знаешь, во сколько я попал к Страстогору? Да я в твоём возрасте уже рассекал из Холмолесского в Окраинное, а нечистецы мне руками махали да тайные тропы показывали.
Огарёк приуныл. Я слукавил, но и не соврал ему в открытую. Я-то рано попал на учение, это верно. Но чаще всего соколов посвящали в пятнадцать-шестнадцать зим, а значит, и учиться они начинали в десять-двенадцать, а бывало и позже. Конечно, я не был первым и единственным, кого забрали в терем так рано, но суть в том, что Огарёк вовсе не был слишком взрослым, чтобы стать соколом.
– «Да я в твоё-ём возрасте», – поддразнил он меня. – Ворчишь как старый дед. Тебе-то самому сколько? Небось, ещё и тридцать зим не минуло, рано бурчать.
Я не стал отвечать, не хотел спорить и поддевать Огарька, а то вовсе не замолчит. Сейчас мне хотелось тишины – глубокой, гордой и мудрой. Но за то время, что мы путешествовали вместе, я успел его немного узнать и понимал, что он не успокоится, пока не скажет то, к чему подводил осторожно, начав разговор о соколах. Я решил не тянуть.
– Чего задумал, сразу говори. Не буду всю ночь подсказки слушать, не девица ты, чтобы кокетничать со мной.
Огарёк стрельнул в меня раздосадованным взглядом, но дерзить не стал, повозился ещё немного, вздохнул и сказал:
– Если б я стал соколом, ездил бы не на коне и не на собаке, а медведя бы взял. Ты видел того, у скоморохов? Плохо ему на верёвке ходить и кренделя выписывать, зверю свобода нужна. Мы бы с ним по лесам носились, даже тебя переплюнули бы.
Так вот оно что. Зверя пожалел.
– Ты считаешь, возить тебя на хребте – лучше, чем на верёвке ходить? – Я покачал