В век апостольский все это выполнялось чрезвычайными носителями духовной власти и благодатных дарований, апостолами. Они представляли из себя высшую иерархию, управлявшую Церковью. Они назначали и поставляли епископов (Тимофей), диаконов (семь н Иерусалиме); обращались с предписаниями к той или другой общине (послания). Сами и поставленные ими совершали таинства: причащения (Деян. 2, 42 и др.), крещения (Деян. 8, 38) и др.; были в «служении слову» (Деян. 6,4), прошли с проповедью Христовой почти весь известный тогда мир. Через свои послания и написание Евангелий создавали канон священных книг, заботясь вместе с тем, чтобы наряду с ними не было подложных (евангелист Лука); наблюдали и за дисциплиной в общинах (ап. Павел и коринфяне), устанавливали культ (Деян. 1,14; 2,42 и др.). Они же показали и норму отношений к государственной власти (Рим. Гл. 13), иудейской религии (Рим. Гл. 2-3; Послание к Евреям), языческой философии (Кол. Гл. 2) и т. п.
К середине II в. эта апостольская по происхождению церковная организация почти окончательно сформировалась, хотя, разумеется, несколько развившись. Иерархия существовала уже твердо в форме монархического преемственного епископата (послания Игнатия, Поликарпа); было обязательное для всех «правило веры», где излагались основные истины христианства (Διδαχή, св. Ириней). Канон новозаветных книг стал уже почти вполне точно определяться по только представителями церковного самосознания (св. Ириней), но и еретиками (Маркион). Утвердился и развился богослужебный культ (Διδαχή, Игнатий, Иустин). То же можно сказать и об отношениях христианства к мировой культуре.
Всей этой организацией заведовала иерархия. Пастыри Церкви, преемники и заместители апостолов, получили от последних через рукоположение данную тем непосредственно от Христа власть над пасомыми и благодатную силу к совершению таинств и проповеди Евангелия; так что полномочия их были почти совершенно равны апостольским.
В существе положение дела во II в. поэтому оставалось тем же, каким было и в I в. Однако по внешности оно могло казаться иным, в корне отличным от того. Время жизни апостолов было веком чрезвычайных полномочий и духовных дарований. Непосредственные ученики Самого Господа, Им наученные и поставленные на дело служения, получившие необычайные дары — языков, пророчества, они пользовались в глазах верующих авторитетам учителей и власти сверхъестественной, почти Божественной. Таким же авторитетом запечатлены были и их действия по организации Церкви. Со смертью апостолов обстоятельства несколько изменились. То, что прежде было сверхъестественным, необычайным, теперь по внешности получает вид общечеловеческого. Уже не чрезвычайные посланники, а обычные, люди, не видевшие и не учившиеся у Господа, занимают места в иерархии, совершают таинства и проповедуют слово. Уже не непосредственные ученики определяют regula fidei Христа и канон книг о Нем и христианстве. Чрезвычайные дарования в Церкви —языков, пророчества — уже начинают оскудевать.
Все это и подобное могло представляться и представлялось людям с узким горизонтом, не понимавшим универсальной миссии христианской религии, изменой первохристианству,[807] «омирщением» Церкви, потерей ею сверхъестественного элемента[808] и превращением в учреждение чисто человеческое.
Кроме того, выступил на очередь и принципиальный вопрос: нужна ли вообще внешняя организация Церкви. ВI в. было очень сильно распространено ожидание близкого конца мира. Выражение ап. Павла: «Время коротко» (1 Кор. 7, 29) понималось в том смысле, что вот-вот, очень скоро последует исполнение пророчества Христа, содержащегося в 24 гл. Евангелия от Матфея, — и тогда «кончина» всего. Во II в. это ожидание не было уже таким интенсивным и не всеми разделялось. Однако и не исчезло, как мы увидим ниже, совсем. Было много еще людей, державшихся такого взгляда (к числу их принадлежали и монтанисты).[809] Но с точки зрения его всякая организация церковная не только не нужна, а даже может быть вредной, ибо внушает своим существованием ложную мысль о продолжительности этого мира и отвлекает христиан от приготовления к достойной встрече конца личной и мировой жизни.[810]
Сюда же надо присоединить еще одно обстоятельство. Христианство достаточно укрепилось и распространилось к середине II в. В него вступали, как и естественно, люди разных классов, положений, воззрений — ив большом количестве. Затем, христиане стали уже не только делаться таковыми, но и рождаться. Это, конечно, не могло не отозваться несколько отрицательно на нравственной стороне жизни христианских обществ. Она понизилась в сравнении с I в., что и изображает Ерма в своем «Пастыре». Нередкими стали уже случаи отпадения от веры в не прекращавшихся тут и там гонениях. А такое положение могло еще сильнее унижать Церковь в глазах ревнителей сверхъестественного и придавать ей еще более характер чисто человеческого учреждения со всеми его недостатками. Нравственные падения и слабости могли представляться как следствия самого существования внешней организации: не было бы ее — люди готовились бы к концу мира, слушали «пророков» и не грешили.
Отсюда вполне естественно объясняется тот протест, который, существуя сначала тайно, вылился при Монтане в форму монтанизма, как открытого расколо-сектантского движения в Церкви.
Сами представители этого движения,[811] а также их церковные полемисты[812] называли его «новым пророчеством» (уеалрсхргрша). И в этом, действительно, заключается существенный пункт отличия монтанизма от древнехристианской Церкви.
Дар пророчества и, вообще, духовные дарования сами по себе не составляют еще исключительной принадлежности монтанистов и их пророков. Они очень часто наблюдались в кафолической Церкви в I в., при апостолах (/ Кор. Гл. 12; AiSaxn). Бывали случаи проявления их и во II в., как то можно видеть в жизни св. Поликарпа Смирнского,[813] Мелитона,[814] Аттала из Пергама,[815] а также и из прямых свидетельствоб этом Евсевия[816] и Иринея.[817] Однако уже из формы выражения последних свидетельств ясно, что во II в. они обнаруживались гораздо реже, чем в I в.[818] На место этих необычных способов откровения воли Божией в том или ином случае выступает уже на первый план организованная преемственная иерархия с ее становящимся исключительным правом толкования Св. Писания и урегулирования жизни церковной. А с другой стороны, твердо устанавливается канон книг Св. Писания, дополнений к которому, по мнению церковных деятелей, уже не должно быть, так как там дано, в сущности, все учение христианское.
Заявляя свой протест против такого «омирщения» Церкви, монтанисты и выдвигают «новое пророчество», которое изрекали Монтан и его сотрудницы — Прискилла и Максимилла. Раскольники, по их мысли, ратовали именно прежде всего за свободу пророчества в том виде, как оно проявлялось в I в., когда «пророчествовать» могли все верующие, хотя бы они и не имели иерархической степени. В доказательство своей правоты монтанисты ссылались обычно на 1 Кор. Гл. 12[819] и укоряли православных в несоблюдении учения апостолов.
Однако протестом и реакцией дело не ограничилось. Как обычно бывает в расколо-сектантских движениях, монтанисты пошли дальше. Они придали своему пророчеству такое значение, какого оно не имело никогда даже и в I в. Там «пророки» или толковали Св. Писание, или предсказывали будущие судьбы Церкви и мира. Во всяком случае, речи их не расходились со Св. Писанием и Св. Преданием.[820] У монтанистов же пророчество стало новым откровением, существенно дополнявшим содержание богодухновенных новозаветных книг, новым законодательством. Изречения своих пророков — Монтана, Прискиллы, Максимиллы и других — они почитали не только наравне с учением Христа и апостолов, но часто ставили выше и отдавали первым предпочтение. Их пророки утверждали, что на них только во всей полноте и сбылось пророчество Иоиля: «В последние дни излию от Духа Моего на всяку плоть» (2,28); и к ним по преимуществу относится обещание Спасителя послать Духа-Утешителя (Ин. Гл. 16). Этот Параклит явился теперь и только через них открывает Свою волю во всей чистоте, ясности и совершенстве, чего прежде, даже во времена Христа и апостолов, не было. Отсюда получило свое начало и самое наименование монтанизма «новым пророчеством» (véa лрофгрта).
Особенно ясно, такой взгляд на пророчество, как новое откровение и законодательство, проявляется в учении монтанистов о постах, покаянной дисциплине и т. п., когда они, ссылаясь на изречения своих учителей, требовали от христиан гораздо больше того, что предписывали апостолы и рекомендовала общецерковная практика.[821]