Санни похоронили на кладбище Хиллсайд Мемориал[56] недалеко от аэропорта в ясный безоблачный день — солнечный день, как написали все газеты, подчеркнув созвучие с именем Санни. Теперь он оказался в компании Эла Джолсона и прочих знаменитостей. Поминальную службу с закрытым гробом провели в молельне на территории кладбища. Санни как-то сказал мне, что уже пятьдесят лет не был в синагоге. А теперь он вернулся, и все пришли его проводить.
Получились голливудские похороны по первому разряду. Синатра пришел. Хоуп. Бернс. Льюис. Мартин. Берл. Сэмми Дэвис-младший. Гейб Найт, конечно. Ширли Маклейн пришла. Грегори Пек. Дэнни Томас. Джеральд и Бетти Форд. Томми Ласорда[57].
И Вик Эрли тоже там был, в темно-синем костюме, в сопровождении полицейского. Перед службой я к нему подошел.
— Привет, Хог, — негромко сказал он. Ему, похоже, сложно было сфокусировать взгляд.
— Как у тебя дела, Вик?
— Извини, что я на тебя набросился. На меня нашло. Не мог удержаться.
— Да забудь.
— Я знаю, ты тут ни при чем. Ты ему помогал.
— Спасибо. А с тобой что будет теперь?
— Мне дают всякие тесты. Адвокат говорит, им скоро придется меня отпустить. Или отпустить, или предъявить обвинения, а для этого у них оснований нет.
— И ты не представляешь, что случилось той ночью?
— Я спал, Хог. Он во мне нуждался, а я спал. Клянусь.
— Я верю. Куда ты теперь?
— Не знаю. Без Санни у меня нет ничего и никого.
— Если я чем-нибудь могу помочь, только скажи.
— Конечно, Хог. Без обид?
— Без обид.
Он улыбнулся.
— Погарпунь там за меня.
— Обязательно.
Синатра зачитал личное послание от президента, в котором смерть Санни была названа трагической, а сам Санни — «настоящим американцем, чья человечность, щедрость и любовь к своей стране и ее народу были лучом света во тьме». Синатра не расплакался, как написал репортер «Нью-Йорк пост», который даже на кладбище не был, не говоря о службе. Плакал Гейб Найт. Гейб произнес надгробную речь. Он дрожащим голосом описал Санни как «человека, так и не потерявшего детское чувство удивления перед радостями и горестями жизни». Гейб назвал его «воплощением уязвимости, эмоциональности и величия — человеком, который был и навсегда останется Единственным». Потом он прочитал последний куплет «их» песни:
И средь уличного шума, И в домашней тишине Думаю лишь о тебе. Ночью и днем.
После этого Гейб разрыдался, и его увел кантор, в роли которого на этих похоронах выступал телеведущий Монти Холл.
Гроб несли Гейб Найт, Хармон Райт, Синатра, Сэмми Дэвис-младший, Боб Хоуп и Дин Мартин.
После похорон Конни и Ванда вернулись в дом сидеть шиву[58]. В гостиной расставили стулья, в столовой сервировали закуски и кофе. Многие знаменитости после похорон пробрались через прессу у входа, чтобы зайти поболтать с Конни и Вандой, и друг с другом.
Синатра занял тахту — они с женой уселись рядом с Конни, утешая ее. Скорее всего, Хармон Райт с женой были бы для нее большим утешением, но кто ж откажет Синатре?
Сборище получилось то еще. Вот несколько моментов, которые мне запомнились:
Стайка комиков в углу травила байки про Санни Дэя. И Шеки Грин рассказал: «Я уже совсем отчаялся, никто меня не приглашал, и тут Санни сунул мне полтинник в карман и сказал слова, которых я никогда не забуду: „Будь собой“». А Джеки Мейсон невозмутимо сказал: «И ты все-таки заработал себе на жизнь».
Сэмми Дэвис-младший всем рассказывал о том, как за два дня до убийства Санни летел над Бермудским треугольником и почувствовал, что скоро кто-то умрет. «Если б я только знал, что это Санни будет, — сказал он, — ох, я б выпрыгнул».
Милтон Берл стоял один около кофеварки, и рука у него сильно дрожала, пока он нес чашку к губам. Он украдкой оглянулся посмотреть, не видит ли кто, но никто на него не смотрел.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
А телефон все звонил и звонил. На многие звонки я отвечал в кабинете Санни. Там-то меня и нашел Гейб Найт. Он налил себе бренди из графина, стоявшего в баре, и вопросительно приподнял его. Я кивнул. Он налил еще рюмку и принес мне. Теперь он выглядел спокойным и собранным, от его эмоций на похоронах не осталось и следа.
— Я так понимаю, вы продолжаете работать над книгой Артура, мой юный друг, — тихо сказал он. Смотрел он не на меня, а в окно, и потягивал при этом бренди.
Я тоже сделал глоток.
— Да, продолжаю.
— Достойное решение. Ему бы это понравилось.
— Мне тоже так кажется.
— Хотя, возможно, не очень благоразумное.
— Правда? Почему?
— Вы можете пострадать.
— Уже, — сказал я и потрогал еще не до конца заживший нос.
— Еще хуже пострадать.
— Вы мне угрожаете?
Гейб улыбнулся — ну или его губы улыбнулись. До глаз улыбка не дошла.
— Скажем так, я пытаюсь вам помочь.
— Тогда расскажите, почему вы с Санни подрались в «Чейсенс».
Он приподнял бровь.
— Так Санни вам не сказал?
— Не успел. Кто-то его остановил. Что он собирался мне сказать?
— Поверьте мне, мой юный друг, чем меньше вы знаете, тем лучше. Возвращайтесь в Нью-Йорк. Оставьте эту историю в покое.
— А иначе?
— Я о вас же беспокоюсь. Один человек уже умер. Не подвергайте свою жизнь опасности. Уезжайте.
— Я не уеду, пока не узнаю всю историю целиком. Расскажите мне, и я уеду.
Из гостиной кто-то позвал Гейба.
— Сейчас иду! — любезно отозвался он, потом снова повернулся ко мне. — Я вас предупредил, мой юный друг. Помните об этом.
Он величаво направился обратно к компании. Я потянулся за бренди и обнаружил, что теперь рука дрожит уже у меня.
В гостевой домик я вернулся рано. В большом доме еще оставалось десятков пять гостей, но до него было достаточно далеко, и вся эта суета мне не мешала. Я принял одну из таблеток, которыми меня снабдили в больнице, но она мне не особо требовалась. Я отключился мгновенно, как только голова коснулась подушки, а Лулу удобно устроилась на своем обычном месте.
Не знаю, что меня разбудило — дым или тыкающийся в меня нос Лулу. Я только помню, как через какое-то время я открыл глаза и увидел, что комната в огне. Из стола вытащили все ящики и вытрясли все их содержимое; расшифровки, заметки и пленки горели. Огонь добрался до штор и до покрывала. Повсюду трещало пламя. Лулу прижалась ко мне, дрожа.
Я быстро схватил ее под мышку и набросил одеяло на горящие на полу бумаги. Одеяло начало тлеть, но я пробежал по нему к двери через дым и огонь. По лицу у меня текли слезы, кожу жгло пламя. Я выбежал и упал на газон в одних трусах. Дышал я тяжело, но опалило меня только слегка. Ко мне бежал один из полицейских с поста у ворот и кое-кто из гостей тоже.
— Вы в порядке? — спросил полицейский.
Я кивнул, жадно вдыхая воздух и кашляя.
— Там есть кто-то еще?
Я покачал головой.
Он все равно забежал внутрь, посмотреть, не получится ли потушить огонь. Но было уже поздно. Оставалось только смотреть на пожар. Все гости уже высыпали на газон и смотрели.
И Гейб Найт тоже. Только смотрел он не на пожар, а на меня.
Приехали пожарные машины — как раз вовремя, чтобы не дать огню перекинуться на деревья и дом, но с гостевым домиком было покончено, как и с моей одеждой. Пожарные дали Лулу подышать кислородом и мне тоже. Кашлять, как и смеяться, с треснутым ребром довольно неприятно. Ванда, убедившись, что я жив, сбегала в дом и принесла мне фланелевый халат Вика. От него пахло согревающей мазью «Бенгей», но он был теплый.
Пожарные еще заливали обугленные остатки домика, когда за спиной у меня кто-то произнес:
— Опять курили в постели?
Это был Лэмп, одетый в ветровку.