ушам и сказала что-то неразборчивое. Гали кивнула головой в знак согласия.
– Доброе утро, синьорина, – приветствовала девочку воспитательница.
Малышка поздоровалась в ответ и посмотрела на Анну, подошла поближе и снова взглянула, затем помахала рукой:
– Привет!
– Привет, – ответила Анна, стараясь говорить как можно непринужденней. Она заметила у девочки в ухе слуховой аппарат, и как только поняла, что это такое, – сразу же инстинктивно нашла глазами Хавьера, который наблюдал за ней. Ей всегда казалось, что они могут общаться без слов. Вот теперь они, очевидно, говорят о Гали: наконец выяснилось, откуда у нее задержка в развитии. А ведь Анна с самого начала полагала, что это может быть связано со слухом. Она говорила ему? Не вспомнить. Девочка вошла в комнату, и Хавьер двинулся к жене.
– Пожалуйста, проходите, – пригласила воспитательница.
Майя ждала, когда он подойдет. Волосы стянуты изумрудно-зеленой лентой. Образ совершенно другой, чем в тот раз, когда они столкнулись во дворике. Легинсы, толстовка, белоснежные кроссовки без единого пятнышка. Миниатюрная, но удивительно пропорционально сложенная. В глазах какое-то сверкание, какое-то раскаленное добела пламя.
Анна подумала, что, узнав о глухоте дочери, они, наверное, испытали облегчение. Хавьер боялся, что тут речь может идти о чем-то более серьезном и опасном. Это их сблизило? А им вообще нужно было сближаться? Хоть она и могла читать по глазам Хавьера, но его отношения с женой оставались для нее тайной. Всего один раз они говорили об этом, и Хавьер высказался весьма категорично, что, впрочем, ничего не значило.
Майя шагнула к мужу, прижалась к нему, и они вместе вошли в кабинет. Анна медлила, не уходила. Все вокруг как-то расплылось, потеряло очертания. Она спросила себя, что происходит, – не сейчас, в этом коридоре, а в ее жизни. Она словно утратила ясность ума, а вместе с этой ясностью – и контроль над ситуацией. Безвольно моталась под натиском событий. Под лавиной.
У нее закружилась голова, и потом пришло ощущение, что она снова вернулась на землю. Отступив назад, она оглядела коридор: вереница детских пальтишек, шапочек, пакетиков с полдником. Увидела свое отражение в натертом до блеска кафеле – длинная фигура, похожая на те, что рисовал Габриеле. И вспомнила взгляд сына. Дома, в машине, в ванной, на похоронах – всегда одинаковый, печальный и пустой. И рисунки у него такие же. Хоть на них и нет глаз, губы выдают состояние его души. И это огромное черное солнце, нависшее над головой ее сына, говорит о том, что нет в его жизни ни света, ни радости. Сердце у нее сжалось.
Анна двинулась к выходу, и тут дверь кабинета распахнулась. Воспитательница указала Майе, где находится туалет, и та снова прошла совсем близко, совершенно не замечая ее присутствия. Анна смотрела, как она, покачивая бедрами, удаляется по коридору, и ей показалось, что Майя счастлива. Легкая походка, рассеянный взгляд. Женщина, не ведающая, что происходит вокруг. Такая же, как она сама.
20
Дома, поднимаясь по лестнице, Анна почувствовала себя лучше. Похоже, она пришла в себя. Душевное смятение, так же как и боль, было текучим, накатывало и отступало. На площадке перед дверью спиной к ней стояла фигура в плаще с капюшоном, словно сошедшая с картины Мондриана.
– Здравствуйте, – сказала Анна.
Женщина, подскочив от неожиданности, резко обернулась. Мария Соле.
– Я пришла, чтобы… Мне надо поговорить с Гвидо, у меня для него важные документы, – начала она объяснять. В руках она держала папку.
Анна, не отвечая, вставила ключ в замок и открыла дверь. Мария Соле зашла вслед за ней и застыла на месте. Выглядела она очень элегантно. Облегающие черные брюки, бежевые лодочки. Дверь хлопнула, и из спальни донесся голос Гвидо:
– Милая, ты вернулась?
– Да, это я, – ответила Анна, повесила плащ на вешалку и обернулась к белой как бумага, судорожно сжимавшей папку гостье: – Не хотите раздеться?
– Нет, спасибо, – отозвалась та деревянным голосом.
– Я позову Гвидо.
– Хорошо.
Но Гвидо уже сам вышел из спальни – в футболке и боксерах, с сонными глазами. Икры все покрыты корками. Анна вздрогнула: она не представляла, что у него все настолько серьезно. Гвидо, заметив Марию Соле, отпрянул назад, взгляд ужом метнулся в пол. Не здороваясь ни с ней, ни с Анной, он сказал только:
– У меня температура снова поднялась.
Мария Соле, освободившись от капюшона, откинула назад волосы – объемнейшая светлая шевелюра благоухала фруктовым шампунем.
– Что ты здесь делаешь? – спросил Гвидо, поднимая на нее хмурый взгляд.
– Прости, я пыталась дозвониться, но ты все время недоступен. Нам надо кое-что обсудить. – Она оторвала папку от груди. – Это довольно срочно.
– Минутку. Я сейчас оденусь.
Гвидо скрылся в спальне.
– Можно мне чаю? – спросила Мария Соле и пошла через гостиную, осматривая по дороге все предметы, как в музее. Изучила диван, ковер, торшер, окна, вместительную кленовую этажерку, наполненную кусочками их жизни, – книги, CD- и DVD-диски, фотографии, телевизор, стереосистему с колонками и усилителем. Подойдя поближе к дивану, остановилась, разглядывая свадебную фотографию в серебряной рамке. Анна ждала каких-то слов, но Мария Соле снова молча заходила по комнате, словно кошка. Осиная талия, бедра размером с укулеле. Совершенное тело, вписанное в рамки абсолютной худобы, придававшей ей некую царственность. Осмотрев все семейные фото, – там была Греция, позапрошлое Рождество, новорожденный Габриеле, – гостья замерла перед снимком с крестин Наталии.
– Я пойду поставлю чайник, – сказала Анна.
Мария Соле, не отрываясь от фотографии, продолжила перемещаться в пространстве короткими выверенными движениями. Обернулась и, все так же прижимая папку к груди и глядя на Анну огромными глазами, ответила:
– Да, хорошо. – Она взглянула на свои туфли: – Мне разуться?
– Нет-нет, не надо.
Глаза гостьи методично сканировали все вокруг, изучая каждую деталь. Тело словно плыло в аквариуме.
– Располагайтесь, – предложила Анна, указывая на диван, и ушла на кухню. Поставила на огонь чайник. В этот момент молча вошла Мария Соле и встала у окна. Против света был виден только силуэт.
– Раз придется ждать, я разденусь, – произнесла она, положив папку на стол, и стала снимать плащ. Анна краем глаза увидела черную футболку и массу нефритовых браслетов. Мария Соле прислонилась спиной к стене и, приложив руку к груди, продолжила: – Очень сожалею насчет вашего отца.
Анна не ответила. Она впервые почувствовала, что соболезнования ее больше не трогают.
– Однако, если это может дать хоть какое-то утешение, я рада, что он не страдал. Думаю, остановка сердца – меньшее из зол. Лучше инфаркт, чем долгая мучительная болезнь.
Анна обернулась, испытующе взглянула на гостью. Она сказала так потому, что тоже знала об опухоли? Или просто для примера?