В. Ив. решительным разговором разорвал это знакомство. «Простите, что я поступил без Вашего согласия».
А я и не сердилась. Вопрос был накрепко решенный.
Одно из посвящений мне этого духовного провокатора я все же приведу:
«Смотрю, забыв сближения,Как входишь ты на путь,Как в мерности движенияКрылато дрогнет грудь.Такие же высокиеИ отдых, и покойУ ангелов Вероккио,Идущих в сад святой.Но мироненавистнику,Мне радостен и люб,Подобный остролистнику,Обрез горящих губ».
Мы расстались с В. Ив. наскоро. Тон прощанья с его стороны был раздраженный. Уезжая, он увозил с собой спутницу жизни О. А. Шор [337]. Перед отъездом он написал мне предисловие к предполагаемому сборнику стихов [338]. Это и был поставленный мне маяк — внутренний и внешний.
По общему утверждению Вячеслав Иванович удивительно выиграл в наружности к возрасту седины. В зрелости он был рыж и массивен. Это сошло, и осталась соразмерность фигуры, тонкость черт лица. Не одни «жены мироносицы», как ехидно называли его поклонниц, восхищались каждым жестом, каждой позой великого артиста. Даже не вникая в суть его высказываний, можно было на собеседованьях любоваться многообразием оттенков, которыми весь он переливался. Женственность, младенческая беспомощность опущенных рук, что-то от птицы, от камня, от колебанья ветвей. Лицо ученого, мудреца, провидца. Обеспеченье, изящество каждого слова и каждого шевеленья. Как милостиво и сдержанно принимал он пищу. Голос его не имел сравненья по своему музыкальному звучанью — выверенный звук, легко взлетающий, прозрачный, серебряный. Великолепное знанье людей и уменье властвовать ими. Говорили, что еще в гимназические годы он умел усмирять юно-шей-кавказцев, которые бросались друг на друга с кинжалами во рту.
Эпитет «необыкновенный» приходится повторять многократно, постоянно.
Не удержусь сказать: «Необыкновенное душевное богатство». «Вячеслав Великолепный» — назвал свою книгу о нем Лев Шестов [339].
Всем известно пристрастие В. Ив. к Древней Греции. Аполлон и Дионис были вехами его мировосприятия. Он как-то сказал мне, что в Греции его привлекает то, что он считает руководящим — чувство меры. Но мера его была мерою снежных горных вершин. Обычное, человеческое — упреки, жалобы, досада, раздраженье — отступали от него прочь. Он был очень деятелен в жизненной борьбе, не поддаваясь «житейскому волненью».
Я знаю только одно имя, которое можно сопоставить с В. Ив. — Генрик Ибсен. Та же многогранность ума, горный воздух, неизменяющее равновесие изящества. И — познание пещерных лабиринтов со всеми трудностями хождения во мраке.
Вячеслав Иванович кончил своего «Человека»[340] молитвой «Царю Небесный», как Гёте кончил «Фауста».
О стихах Ольги Мочаловой
Искусство наших дней не знает общей, прямой, ровной дороги. Вразброд торят пионеры нехоженные пути, забираясь порой в невылазную глушь, и не всем легко и по сердцу пробираться за ними звериной тропой.
Такова и лирика О. М. Не всем сразу прозвучит она полным и внятным голосом; зато не раз и вознаградит прислушивавшихся и вникавших интенсивным просверком жизненной правды и своеобразной, причудливой красоты.
Ночь — и небесный всадник развернул «свиток точных звезд». Летний зной — и «колонны воздуха перепилены алмазным журчанием птиц». Зима — «и белкой на землю спрыгнул снежок». О воде — «нет женственнее переходов — возвращаться и умирать». О вечере — «Богородица кротких рук». О котенке — «обрывочком пиратских грез котенок мой живет!» И еще — «шелковинка драчливая моя, водопадик, забавный до искр паяц, суматоха моя, котенок, потеха, помеха, кот». «Столько нанюхался леса, заподозрил ведьминых грез, что рубин пред тобою безволен, женщина несильна».
О жизни: «Итальянский мальчик».
О сирени: «Как страсть гениальной старухи, протягивает руки, изысканна и страшна».
О душе: «Из обломков радуг моих построй человечью душу».
Любимый «прием» поэтессы, проще сказал бы — оригинальная особенность — парадокс воображенья.
Поэзия ли это? Но как назвать иначе сжатую в немногих с налета, но не случайно схваченных словах, такую встречу души и жизни, когда последняя неожиданным поворотом и выраженьем лица как бы проговаривается и выдает что-то о себе первой. А эта мгновенно ловит вырвавшиеся просверком полупризнания и делает из этого лишнее слагаемое своей дружбы и вражды, влюбленности в мир и ненависти к миру? Поистине, это схватыванье чуждого и нечаянного в изведанном и обычно-замкнутом, это целостное изживанье в типичном явлении его внезапно усмотренной разоблаченной единственности и вместе общности с отдельным и чужеродным — составляет индивидуальную основу поэзии, как творчества образов.
Искусство ли это?
Да, если не победу гармонии и высоты, незыблемых, как прежде, мы зовем ныне искусством, но и отчаянно-дерзкую игру с прибоем хаоса на крайних отмелях разумного сознанья. Необычная по быстроте и остроте сила узрения, представляющая новыми и невиданными знакомые вещи и отношения, давно была примечена мною в первых поэтических опытах М. Ради этой силы и прощаю их дерзкую и вместе застенчивую, злую и ласковую дикость, их невыдержанность и беззаконность. В ее глазах лирическое зеркало, искажающее линии и пропорции вещей, как искажает и сдвигает все новое искусство, но сосредоточивающее в предмете, как в некоем фокусе, их душу. И еще за то я мирюсь с ее варварской музой (волчья Беатриче), что в ее стихах поет лесная хищная кровь под холодною маской гордой и резкой мысли, за то, что она не любит интонаций душевной убедительности и, определяя или изображая вещи и ощущенья, больше скрывает, чем выражает сердечное чувство (признак глубокой страстности); за металлически-звонкий и уверенный тон ее приговоров, тем более звонкий и холодный, чем мучительнее заключенное в них признание, за рассчитанную сухость определений, за алгебру отвлеченных понятий, раскрывающих только внутреннему зрению цветущий образ, — за надменную скупость слов и мелодий, за сдержанный в наружном проявлении и в глубине неукротимый душевный пыл. Талант жесткий и хрупкий. Она похожа на Гумилева, в стихах которого, по ее словам, «стройный воздух» — духом его вольности и вызова и сталью духовного взора — и напоминает порой Малларме [341] (которого не знает) приемом сочетанья абстрактного с чуждым конкретным для обозначенья другой, не названной конкретности, как и парадоксами синтаксиса.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});