Я стала бывать в Большом Афанасьевском. Как-то хорошо, легко получалось входить в эти двери, непринужденно завязывалась беседа.
Доверчиво, щедро рассказывал В. И. о своей покойной жене Зиновьевой-Аннибал, об ее необыкновенном даровании постигать человека. Вспоминал об ее тяжелой смерти — она задохнулась, заразившись скарлатиной, волновался, ходил по комнате. Я с замиранием сердца смотрела на большой портрет сильной, властной женщины, висевший в простенке. Позднее мне стало известно о посмертном общении поэта с умершей возлюбленной. Гершензон говорил, что Лидия Дмитриевна была не менее одарена, чем ее гениальный муж. Она умела находить общий язык с деревенской старушкой и равно с представителем высшей культуры. Она была автором книг «Трагический зверинец», «Тридцать три удара», «Кровь и кольцо»[330].
Я не могла вовремя познакомиться с ее произведеньями, а затем они пропали с книжного рынка совсем. Но то, что мне довелось прочитать, пугало каким-то необузданным протестом, экзальтированностью, вызовом. Характерны для нее запомнившиеся строки:
«Я б устроила в бане бал,Я — Зиновьева-Аннибал».
Впрочем, тогдашний мой суд был незрелым. Думается, что она принадлежала к авторам, более талантливым в жизни, чем в произведениях.
Настало теплое время, стаяли снега. Моя бритая голова оделась кудрявой шевелюрой. В. Ив. был нежно-внимателен и участлив ко мне. Он удивлялся моей интуиции, угадыванию мыслей. Так, я чутьем узнала об его пристрастии к Городецкому, об этой кратковременной вспышке взаимного влечения [331].
В ту весну и лето я посвящала В. Ив. стихи. Не все уцелело. Были строки:
«Так, всякий, кто знал Вас,Бывал на Альпах.Вас всякий знал, кто разУ счастья просил пощады.Ночь совершенней дня,И в Вас, как в звездной ночи,Стоит надмирная прохлада.Безогненностью дальнего огня,Крылатым холодком мне в очи —Вы над ковром ликующего сада.Как страстно я запомню это лето,Где, царственным вниманием согрета,Я в ласточку менялась из совы.О, древнее лукавство жизни,Приоткрывающее путь к отчизне, —Зеленый цвет травы!И как меня загадочно делили,Потягивая кончики усилий,Любовь, трава и лень!О, сад мой под Москвой, всех трогательней мест!Глядеть, дышать — никак не надоест!Божественно-бездумен день».
Война, потрясения, бесхлебица, неустроенность — все преодолевалось тогда силами молодости, встречей с гением, безгранично душевно богатым.
К этому лету относится также мое признанье:
«Через меня послана Белая роза —Роза бездонного мира —Поцелуем глубин благовонных,Веяньем звездного небаНавстречу сиянию в БогеИ вечной живости веры — Даром любви».
Прочитав врученный ему листочек, В. Ив. взял меня за руку и долго, долго безмолвно смотрел в глаза. Мне даже стало неловко.
Об этом посвящении Гумилев впоследствии говорил: «Отголосок символизма. Идет певец по дороге и поет. А женский голос следует за ним, прячется в кустарнике и подпевает».
Поэтические кружки, литературная молодежь, знакомство с Бальмонтом — все создавало подъем, когда земли под собой не чувствуешь.
Характерно стихотворенье тех лет:
«Жизнь, если ты меня настигла,Искать всегда я будуИгр и пиров, Видя,Что зелень любит буйство.Облака — измену,А ветер и вода — внезапность.И если необъятен свод небес,Пусть в сердце бабочка дрожитБожественного смеха».
«Удачное воплощение», — отзывался обо мне В. Ив.
Я выходила из Б. Афанасьевского переулка с таким тугим напором радости, что будто летела над землей, ослепленная ярким блеском. Было на углу кафе-молочная, куда я не забывала заходить и полакомиться для полноты блаженства. И бежала домой на Фили через Дорогомиловскую Заставу. О, этот путь, исхоженный мною во все часы суток, во все погоды, во все времена года! Неотъемлемая часть жизни!
Его уже нет в Москве, и только некоторые уцелевшие на-именованья говорят о прошлом. Что может быть невероятней прошлого? Что может быть несбыточней прошлого?
Арбат с его прихотливыми переулочками простирался, как заповедник московской интеллигенции. Сколько чтимых имен знали мы здесь: Бальмонт, В. И. Чулков, Сакулин, Гершензон, Марина Цветаева, Антокольский, вахтанговцы, Бутомо-Названова[332], Брюсов, Гунст, Тихомиров[333], Суражевский, Домогацкий [334]. Те, кому молодежь поклонялась, у кого училась. В те годы я рисовала Москву так:
«Москва все круглое навеки полюбила,В Москве у женщины покаты плечи,В неспешных улицах радушны встречи,И камни землю не покорили!»
На какой же это было планете — «неспешные улицы»? Тогдашняя улица изображалась патриархально:
«Идут пионеры — зверинец мизинцев,С дробным трепетом барабана,По черному золотом: „Элмаштрест“Выкриком иностранной брани».
(Еще не привыкли к сокращенным словам.)
«Трест. Стук копыт,Как из хобота,В ухо автомобильный гудок.Встретились три подросткаНа углу поздороваться розово.Застремилась в поток балеринаВыхлопатывать право на „браво“.Выглядывает протоколИз кармана объёмной дамы,Стоит загорелый крестьянин,Беспомощно разводя руками».
А Знаменка, теперешняя Фрунзе, с белым домиком Мониных, где я находила приют? В уступе стены при спуске к Александровскому саду помещалась большая икона Знаменской Богоматери с гирляндой разноцветных лампадок, нередко зажженных. Василий Блаженный стоял перед Знаменьем на коленях и плакал, предвидя пожары, часто бушевавшие в деревянной Москве.
То было время размноженья всякого рода студий, кружков, организаций. Голодная молодость бежала учиться танцевать и декламировать. Я ходила к Озаровской читать стихи и в балетную группу Долинской [335]. Все это было в арбатской округе, дорогой сердцу. А как попадать на Арбат с Филей? Дорогу через Дорогомиловскую Заставу помню, как вчерашний день, ее-то и хочется помянуть здесь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});