— Ко мне, — произносит Пауль.
Рядом с французским евреем встает один из нашей группы — Федя, еще сравнительно молодой, крепкий, но занемогший. На нем нет лица, он морщится от боли и держится за живот.
— Ко мне…
— Ко мне…
Шестеро стоят против нас. Шесть наших товарищей. Им будет плохо.
Все это понимают: и мы и они. Эсэсовец-командофюрер, похлопывая себя по бедру перчатками, задумчиво курит сигарету.
— Марш, марш! — орет на нас Пауль.
Мы бежим вниз к своим лопатам и немедля принимаемся за работу.
Шестеро вместе с Паулем спускаются к большой груде камней.
— Tempo! — кричит Цыган и, подражая Паулю, начинает носиться по площадке. — Tempo! Tempo!
Щелкает его резина, опускаясь на наши плечи. Срывается на визг голос. Черной обезьяной мечется перед глазами.
— Los, tempo! Los, tempo!
Внезапно Цыган замирает и, открыв рот, глядит на то, как пожилой француз силится поднять тяжелый камень… Француз надрывается, он держит камень у пояса, он делает судорожные движения, чтобы взгромоздить его на себя. Он дергается одним боком, руки его натягиваются, как струны, а камень неподвижен.
Цыган высовывает кончик языка. В его черных светящихся глазах восторг.
Француз дергается одним боком. Пауль, спрятав руки за спину, наблюдает, покусывая и мусоля губы. Пятеро в сопровождении эсэсовца возвращаются к груде камней: они уже отнесли наверх по ноше. Француз, блестя очками, что-то говорит им, — наверно, просит помочь.
Федя и пожилой еврей протягивают руки к камню, который держит француз; Пауль стремительно выхватывает из-за спины молоток и бьет по рукам.
Француз, уронив камень, вскрикивает: очевидно, отдавил ноги…
Я ощущаю звенящий удар — это достает меня резиной Цыган. Не останавливаясь, продолжаю перебрасывать землю. Загребаю полную лопату и кидаю влево, к Жоре. В мою кучу кидает Савостин. Я бросаю в кучу Жоры.
Еще звенящий удар и еще… Проклятая черная обезьяна!
Цыган ругается, но тут же отворачивается от меня.
Не прекращая работы, вновь. поднимаю голову. Пятеро, сгибаясь под тяжестью, плетутся в гору. Француз, опустившись на колени, обнимает свой камень.
— Fressen (Жрать)! — приказывает Пауль. Француз, коснувшись камня губами, делает вид, что ест его. Эсэсовец, широко расставив ноги, спокойно глядит на француза. И Цыган глядит, нетерпеливо ерзая на месте.
— Friß ihn auf! — вопит Пауль.
С ума сошел, проклятый выродок!.. Может, лучше не смотреть? Нет, надо смотреть! Надо, надо! Это легче всего — не смотреть. Смотреть надо — надо все видеть, все, все запомнить!
— Fressen! — осатанело кричит Пауль, пикает француза сапогом и ударяет по затылку.
Эсэсовец с широко расставленными ногами чуть покачивается взад и вперед — высокий, стройный, белокурый дьявол.
Цыган застывает, как собака на стойке.
— Fressen! — ярится Пауль.
И француз ест камень. Я вижу светлую кровь на камне…
Смотреть! Смотреть! Запоминать!
И вдруг француз встает. Бледный, с окровавленным ртом, дрожащий, с трясущимися руками. Он уже без очков… Он щурит глаза. Он снимает полосатую шапку и прикладывает ее к красному рту.
Эсэсовец перестает раскачиваться.
Пауль втягивает голову в плечи и, приседая, тянется к молоту.
Цыган привстает на цыпочки. Смотреть! Запоминать!
Француз круто поворачивается и, пошатываясь, идет к колючей проволоке. Там эсэсовец-автоматчик, охраняющий рабочую зону оцепления. Француз поднимает в трясущейся руке полосатую шапку с кровавым пятном и идет прямо на часового… Гулко строчит автомат.
Мы перебрасываем землю. Мы перемещаем ее справа налево. Савостин бросает мне, я — Жоре.
— Fluchtversuch! (Попытка к бегству!) — орет Пауль. Он, эсэсовец-командофюрер и Цыган кидаются к проволоке. Я больше не вижу их. Они сейчас за нашей спиной.
Мы продолжаем перебрасывать землю. Мы стараемся и спешим. Пахнет дымом и кровью.
— Tempo, los! — опять появляясь, кричит Цыган. Пятеро нагружаются камнями. Эсэсовец прячет в футляр маленький фотоаппарат. Пауль, мусоля губы, приглядывается к Феде.
У меня деревенеют от усталости руки, ноет спина, но это пустяки… Неужели очередь Феди?
Федя сравнительно легко взваливает на плечо камень. Пауль переводит слезящиеся глаза на пожилого брюнета — французского еврея. Тот тоже пока справляется. А седой югослав уже начинает выбиваться из сил — ноги его подкашиваются и заплетаются.
Цыган бьет резиной Толкачева, потом, перебежав, ударяет Савостина, потом опять достается мне, потом он хлещет Жору. Пересчитывает всех подряд.
— Tempo! — повизгивает он. — Tempo! Tempo!
Поносившись перед нами, он снова застывает в собачьей стойке. Мы немедленно сбавляем темп. Я опять поднимаю, глаза.
Пауль ведет какие-то переговоры с седым югославом, энергично жестикулируя и показывая на колючую проволоку. Югослав отрицательно качает головой. Пауль вдруг срывает с него шапку и отшвыривает к часовому-автоматчику.
— Gehe (Иди)! — приказывает Пауль.
Югослав, не соглашаясь, все быстрее качает седой головой.
— Los (Пошел)! — кричит Пауль и хватает кирку… Нет, не могу смотреть. Больше не могу смотреть!.. Строчит автомат. Тянет дымом и кровью. Мы перебрасываем землю. Справа-налево. Справа-налево.
— Tempo, los! Tempo, los! Справа-налево. Справа-налево. Не могу смотреть. Не могу! Опять грохочет автомат.
Не могу!
— Девай, давай! — хрипит Савостин.
— Не останавливайся! — хрипит Жора.
Еще трижды стучит автомат… Справа-налево. Справа-налево… Раздается свисток.
— Конец, — выдыхает кто-то рядом со мной совсем беззвучно.
3
Мне кажется иногда, что все это ненастоящее. И Пауль, и Цыган, и эсэсовцы, и весь Маутхаузен. Просто какой-то злой волшебник усыпил меня и мучает немыслимыми кошмарами. Гнусный, злой старичок-волшебник. Или, может быть, я тяжело болен?
Может быть, это все галлюцинация? Тифозный бред?
…Пауль ломает рельсами людей. Оказывается, человеческое тело, переламываясь пополам, издает такой звук, как будто ломается сухая доска: слышится сухой короткий треск.
Пауль кладет человека на землю, помещая его шею на рельс. Пауль упирается коленом в грудь человека и бьет его кулаком по лбу…
Пауль очень любит рельсы. Он помешался на рельсах. Он предлагает человеку поцеловать рельс и железным ломиком пробивает ему голову. Пауль приказывает взяться за руки и идти по рельсам на часового, Пауль неистощим в своих садистских выдумках…
Больной кровавый бред. Ад наяву…
Выстоять. Выстоять, несмотря ни на что! Выстоять хотя бы для того, чтобы потом рассказать о Пауле…
Ясный июльский вечер. Получив ужин, я ожидаю товарищей в дальнем углу двора. Они собирают пять порций колбасы и вручают мне, я добавляю свою, заворачиваю все в чистую тряпку и прячу за пазуху. Затем съедаю хлеб, выпиваю кофе и отдаю пустой котелок на хранение Савостину. Когда штубовой разрешает входить в шлафзал, я захожу первым и, обогнув сложенные в высокую кучу матрацы, быстро выскакиваю через открытое окно в соседний двор.
Привратник девятнадцатого блока — мой приятель, его зовут Ян.
— Знув (Опять)?
— Так, — говорю я. — Вечер добрый, Ян.
— Добрый. — Он выпускает меня через ворота в общий лагерь.
Бегу к седьмому блоку. Там живут немецкие цыгане, посаженные в Маутхаузен за отказ от работы. Нахожу немолодого жгуче-черного человека по имени Кики, здороваюсь с ним.
— Abend (Добрый вечер)! — отвечает он.
— Хлеб есть? — спрашиваю я по-немецки.
— Колбаса есть? — спрашивает он.
— Четыре порции, — говорю я. — Давай буханку.
Кики крутит пальцем около виска. Это значит, что я спятил.
— Сколько? — справляюсь я.
— Семь порций. — Кики ворочает желтыми белками глаз, пытаясь меня надуть — без этого он не может.
Теперь я кручу пальцем около своего виска: спятил, конечно, не я, а он.
— Сколько же? — равнодушно осведомляется Кики.
— Пять.
— Шесть, — торгуется он.
— Пять.
— Шесть, — повторяет он. — Кроме того, ты получишь сигарету.
— Две сигареты.
— Хорошо, — соглашается Кики и делает знак, чтобы я следовал за ним.
Мы заходим в полутемную умывальную — вашраум — и препираемся еще минуты две: Кики желает, чтобы я сперва отдал колбасу, и тогда он даст мне хлеб; я хочу, чтобы было наоборот — взять буханку хлеба, две сигареты и только тогда передать ему колбасу. Наконец я прячу хлеб под куртку, сигарету — в нагрудный карман, вторую сигарету Кики обещает отдать после (тоже попытка сплутовать), — и мы прощаемся, оба довольные.
— До свидания, старый мошенник, — говорю я.
— До завтра.
Мы с ним встречаемся не первый раз.
Я бегу переулками к своему блоку. У ворот снова стоит свирепый Володя. Я сую в его кулак сигарету и беспрепятственно проникаю во двор.