из-за той серебристой, сияющей завесы с пустыми руками. Леда тоже заглядывала в лавку. С великой осторожностью прикладывала к разгоряченному от бега лицу перья, и чешую, и россыпь драгоценных камней. От кого она тогда бежала? Или куда? Леда заплатила за маску с морскими волнами, выточенными так точно, что, казалось, вот-вот зашумят, несколько чеканных шпилек. Куда она запрятала ее? Взяла ли с собой? Кому-то отдала?
Леда вспомнила слова из своего сна, повернулась к морю спиной и зашагала по темным улицам вверх – мимо лавчонок, мимо моста, прямиком к высящемуся над нею дому, из которого когда-то сбежала.
Дом встретил ее безмолвно – как и дядя когда-то.
Ему, холодному и чуждому, племянница была не нужна, а племяннице не был нужен он. Но другого расклада им не выпало. Ледаритри стала Астарадой – прежде, на волнах далеких путешествий, она не носила фамилии. Только имя, которое сокращали все кому не лень. Все, кого она только встречала. Ее звали Ледой, и Ритри, и Ри. Ее окликали Рири, и Леле, и иногда даже Ледаритри, но тогда от звука этих раскатистых слогов она не поднимала плечи и не пыталась исчезнуть.
Дядя попытался сделать ее Астарадой. В какой-то степени ему это удалось – Ледаритри так и не вернулась в море. Она могла слушать его, могла бегать по пирсу (до того случая с Ваари), могла плескаться на берегу и плавала лучше всех. Но она не запрыгнула на первый же корабль, решивший остановиться в бухте Клинка. Она сбежала на сушу. Глубоко на сушу, в Город-Гроздь, где море было видно разве что с отчаливающих на юг воздушных кораблей. Их Леда не особо любила – под ногами не хватало качки, а стук корабельного сердца заставлял задумываться о том, сколько нитей его скрепляет, что творится под его пульсирующей коркой и что нужно, чтобы заставить его остановиться. Вряд ли многое. В Двужилье Леда впервые летела без ножниц в кармане, и это одновременно освобождало – она ничего не сможет случайно порушить! – и тревожило.
Фамильный дом выглядел так, словно где-то в глубине его подвалов тоже билось искусственное сердце. Острые башенки нависали над Ледой, окаймленные лунным светом и морем тумана, и она не знала, как подступить к нему. Стоит ли поздороваться? Или просто повернуть ключ в тяжелом замке и надеяться на лучшее?
Он оглушительно скрипнул, зазубренный и тяжелый, погребенный в ее вещах на целый год. Замок поддался так быстро, словно устал сам от себя и от этого дома.
Леда толкнула дверь. Дом встретил ее сыростью и запустением – чего еще она ожидала? В прихожую нанесло через прохудившуюся крышу песка и ракушек, и в свете ночи казалось, что коридоры наполнены темной водой. Сердце Леды забилось чаще, словно ожидая, что из-за угла вдруг покажется недовольный призрак, или неупокоенное желание дядюшки добраться до королевских связей, или…
…или Буян.
Он распластался по нескольким предметам мебели в одном из малых залов – раскинув крылья, подложив под голову четырехпалые руки, распустив кольца хвоста. Чешуйчатые бока переливались в лунном свете бирюзой и нежным рассветом, хотя чернота была здесь за главную. Свернутые гребни совсем не казались яркими, как в свете солнца.
Буян спал. С закрытыми глазами он казался одним из первых экспериментов нового Цехового подмастерья, который не знал еще, по какому принципу лучше собирать механизмы, что стоит подсмотреть у природы. Шестипалые механоги стали такими совсем недавно, до этого приходилось конструировать еще пару ног. Водоходные улитки когда-то буквально ходили по дну. Гусеницы не сразу обзавелись гибкими конечностями.
Буян спал, и Леда не смела глубоко вздохнуть, потому что не знала, как он на нее отреагирует. Она лишь смотрела: за тем, как сияет на чешуе побежалость, как щупальца под гребнями лениво шевелятся и как подрагивают остовы крыльев. Он был ошибкой, воплощением того, чего не должно быть, – и в то же время выглядел удивительно правильно. Ему приходилось опираться на когти крыльев, как делали летучие грызуны под крышами некоторых соборов, и вытягивать лапы, и опираться на хвост. На суше он был почти неуклюжим, в воде – почти изящным. А в воздухе? Могли ли эти тонкие остовы и перепонки вообще его там удержать?
Всякий раз, когда Буян оказывался так близко, Леде было совсем не до разглядывания его механики: она пыталась не отправиться на корм рыбам, или боролась с песней, или заново училась дышать. Теперь же она как можно тише опустилась у одного из кресел и оперлась на него локтями. Достать из сумки блокнот и карандаш оказалось сложно, потому что она все-таки старалась не шуметь.
Рядом с Буяном было тепло. Может, с Ледой играло шутку исправное отопление, но она не могла проверить, на месте ли нити. Она подтянула к груди колени, расположила на них бумагу и принялась рисовать.
Чертежи у Леды выходили не лучшие, но рисовать с натуры ей иногда удавалось. Вряд ли кто-то смог бы сделать по ее наброскам точный механизм, но она просто пыталась разобраться, как работает Буян.
Крылья начинали расти чуть выше лопаток – вероятно, там были какие-то лишние кости. Может, нити помнили, что большинство населяющих сушу тварей – четвероногие, и торопились, свивая его. Может, нити заметили змею, потом споткнулись о море, что постоянно снилось Леде, и загребли щупальца, и странную форму черепа, и всё остальное тоже…
Леда не могла представить, откуда нити черпали вдохновение для этой пасти. Засмотрелись на цветок? Говорят, за Хребтом, где-то у остатков Хвоста, водились такие – готовые сожрать проходящего мимо путника и выплюнуть косточки, чтобы не подавиться.
Карандаш шуршал по бумаге, голова Леды тяжелела, и она не заметила, когда снова провалилась в сон.
Ей приснилось не море. Ей приснился маяк.
Она пыталась спуститься по витиеватой лестнице, не приспособленной для человеческого шага, и ноги ее соскальзывали, и никто ее не ловил.
Леда проваливалась в темноту и летела, летела… летела так долго, что добралась до уродливого шрама на ткани Мироздания – Пореза. Он светился так ярко, что пришлось прикрыть глаза.
Она услышала первые ноты знакомой песни, а потом…
…проснулась.
Проснулась резко, мотнув головой, – плечо тут же отозвалось болью – и заморгала.
В окна лился серый дневной свет. Лучи солнца едва прорывались сквозь завесу тумана, и Леде показалось, что теперь она точно на дне моря. Дом затонул в великом приливе, который она проспала: вместе с ней и ее ошибкой, которую она так и не успела исправить.
Буян не спал, но и не шевелился – его желто-рыжие глаза смотрели на Леду не мигая.
– Доброе утро, – пророкотал он куда-то себе в лапы, на которых все еще лежал, и акцент его превратился в бульканье.
Леда хихикнула и прикрыла рот рукой. Глаза Буяна тут же сосредоточились на ее ладонях – Леда сняла перчатки перед тем, как рисовать, она еще не привыкла обращаться с такими деликатными инструментами… хватало и того, что ей приходилось как-то выкручиваться со столовыми приборами.
Молнии бежали по ее запястьям наперегонки с венами. Леда подавила желание отдернуть руку, спрятать ее подальше и медленно опустила пальцы.
А потом взгляд ее упал на нить. Золотистую нить, которую она не видела с тех пор, как лишилась своих последних крошечных ножниц. Хотя нет, погодите… видела!
Видела и на маяке тоже, но тогда мысли ее неслись вперед, и она даже не поняла, насколько это невозможно. Она слишком привыкла замечать их и раньше – стоило лишь чуть повернуть голову и напрячь зрение.
– Какого… – прошептала Леда и потянулась вперед, не смея даже надеяться…
– Ты ее видишь?
Буян успел проследить за ее взглядом и теперь приподнял массивную голову, расставил гребни – так, словно собирался защищаться.
– Нить?
– Да. – Буян подтянулся чуть ближе, перебирая когтями и стараясь не потревожить лежавшую на чешуе хвоста нить.
– Она – твоя, – прошептала Леда чуть виновато и затаила дыхание, сама не зная почему.
Но золото нити отражалось в глазах Буяна, и это почти завораживало. Леда не забыла ее болезненных прикосновений – носила напоминание о них, – но сейчас, как никогда, хотелось снова дотронуться до этого сияния. Просто чтобы проверить – сможет ли.
– Моя? – полупрошипел-полупрошептал