Пен прочитал оба письма как во сне, едва ли понимая их смысл. Потом вскинул голову и увидел обращенные к нему печальные лица матери и дяди. В глазах Элен светилась нежная материнская тревога.
— Что… что это? — проговорил Пен. — Этого не может быть. Это не ее рука. Это писала какая-то служанка. Кто играет со мною такие шутки?
— Записка вложена в письмо ее отца, — сказал майор. — Прежние письма те писаны не ею. А это ее почерк.
— А вы откуда знаете? — вспылил Пен.
— Она писала при мне, — отвечал майор.
Пен вскочил с места, и мать, подойдя ближе, взяла его за руку. Он оттолкнул ее.
— Где вы ее видели? Кто дал вам право становиться между нами? Что я вам сделал? За что? Нет, этого не может быть!.. — И у Пена вырвалось грубое проклятие. — Не могла она поступить так по своей воле. Она не знает, что говорит. Она же дала мне слово. Кто меня оболгал, чтобы разлучить с нею?
— Лгать в нашей семье не принято, Артур, — возразил майор Пенденнис. Я сказал ей правду, сказал, что тебе не на что ее содержать, это отец ее по недомыслию изобразил тебя богачом. А узнав, что ты беден, она сразу отступилась, без всяких уговоров с моей стороны. И она права. Она на десять лет тебя старше. Она не годится тебе в жены, и сама это понимает. Взгляни на ее почерк и подумай, можно ли ввести такую женщину в дом твоей матушки?
— Я у нее самой спрошу, правда ли это, — сказал Артур, комкая письмо в кулаке.
— Значит, моего честного слова тебе мало? Письма за нее писала подруга, та пограмотнее — вот, взгляни. Это записочка от нее к твоему приятелю. Да ты встречал ее у мисс Костиган. — И майор с едва заметной усмешкой положил на стол некий листок, полученный им от мистера Фокера.
— Не в том дело, — сказал Пен, весь сгорая от стыда и бешенства. — Раз вы сказали, сэр, значит, видно, так оно и есть, но я хочу услышать это от нее самой.
— Артур! — взмолилась миссис Пенденнис.
— Нет, я ее увижу. И еще раз буду просить ее стать моей женой. Никто мне не помешает. Никто.
— Женщину, которая пишет "падарки"? Глупости, Артур. Будь мужчиной и не забывай, что твоя матушка — леди. Ей ли знаться с этим пьяным мошенником и его дочкой! Будь мужчиной и забудь ее, как она забудет тебя!
— Будь мужчиной, мой Артур, будь мне опорой! — сказала Элен, обнимая сына; и майор, видя, как оба они взволнованы, вышел из комнаты и притворил за собою дверь, справедливо полагая, что лучше оставить их одних.
Он одержал полную победу. Он даже привез из Чаттериса в своем чемодане письма Пена к мисс Фодерингэй и мистеру Костигану в обмен на них вручил ту самую долговую расписку, что так беспокоила его и мистера Гарбетса, предварительно уплатив по ней мистеру Тэтему.
Пен в тот же день сломя голову помчался в Чаттерис, но повидать мисс Фодерингэй ему не удалось, и он оставил ей письмо на имя отца. Мистер Костиган возвратил его с покорной просьбой — больше писем не присылать; а после вторичной попытки возмущенно заявил, что прекращает всякое знакомство. Он перестал узнавать Пена на улице. Однажды, когда Артур и Фокер прогуливались возле замка, они встретили Эмили под руку с отцом. Она прошла мимо, даже не кивнув. Фокер локтем почувствовал, как задрожал бедный Пен.
Дядюшка предлагал ему уехать на время из Англии, повидать свет, и мать молила о том же, — он очень страдал, был совсем болен. Но Пен наотрез отказался от путешествия. На этот раз он не намерен был повиноваться; а мать из любви к нему, а дядюшка из благоразумия не стали его принуждать. Он ездил в Чаттерис на все спектакли с участием мисс Фодерингэй. Один раз публики собралось так мало, что Бингли возвратил деньги за билеты. Пен в восемь часов уже был в постели, у него сделался жар. Если так пойдет дальше, думал майор с отчаянием, мать сама отправится в Чаттерис за этой девицей. А Пен был уверен, что скоро умрет. Мы не будем описывать его чувства, вести унылый счет взрывам отчаяния и страсти. Разве мистер Пен — единственный, кого постигали любовные неудачи? Нет, конечно; но мало кто умирает от этого недуга.
Глава XIV,
в которой мисс Фодерингэй получает новый ангажемент
Вскоре после описанных выше событий антрепренер мистер Бингли играл Роллу в "Пизарро" — любимую свою роль — перед столь немногочисленной публикой, что казалось, жители Чаттериса отнюдь не разделяли пристрастия самого актера к этому герою. Театр был почти пуст. Бедный Пен — чуть ли не единственный зритель во всех ложах — одиноко сидел, перегнувшись через барьер, и красными, воспаленными глазами смотрел на сцену, когда появлялась Кора. Когда же ее на сцене не было, он не видел ничего. Шествия и битвы, жрецы и жрицы солнца, испанцы и перуанцы входили и уходили и произносили положенные им слова, но Артур и не замечал их — он видел только Кору, только к ней влеклась его душа. Впоследствии он говаривал, что сам удивляется, как не прихватил с собой пистолета, чтобы убить ее — до такого безумия довела его любовь, отчаяние и бессильная ярость; и кто знает, если бы не мысль о матери, с которой он не делился своим горем, но черпал утешение и поддержку в ее молчаливом участии, он, быть может, и вправду натворил бы бед и безвременно окончил бы свои дни на площади перед городским острогом. Итак, он сидел в ложе и смотрел на мисс Фодерингэй. А она обращала на него не больше внимания, нежели он сам — на остальную публику.
Она была на диво хороша — в белом одеянии и леопардовой шкуре, с солнцем на груди и сверкающими браслетами на прекрасных обнаженных руках. Немногие слова своей роли она произносила безупречно, двигалась и жестикулировала еще того лучше. Те глаза, что покорили Пена, блестели и переливались, как всегда, однако не на него они были обращены в тот вечер. На кого — он не знал и даже не приметил двух мужчин в соседней с ним ложе, которых мисс Фодерингэй снова и снова дарила выразительными взглядами.
Ускользнула от внимания Пенденниса и диковинная перемена, происшедшая на сцене вскоре после появления в ложе этих двух мужчин. Зрителей было так мало, что первое действие еле; доиграли — до поднятия занавеса поговаривали даже о том, не отменить ли представление, как в тот злосчастный вечер, когда бедняга Пен рано воротился домой. Актеры пропускали реплики, прерывали свою речь зевками, а в перерывах громко переговаривались. Даже Бингли играл спустя рукава, а миссис Бингли — Эльвиру — почти не было слышно.
Как же случилось, что эта самая миссис Бингли внезапно обрела голос и заревела, подобно тельцам Васанским? Почему Бингли, стряхнув с себя вялость, стал метаться по сцене и выкрикивать слова не хуже Кина? И с чего это Гарбетс, и Раукинс, и миссис Раунси начали выставлять напоказ свои прелести и наперебой улыбаться, и хмуриться, и декламировать во всю силу легких для этих двух мужчин в третьей ложе?
Один из них был щуплый джентльмен в черном, седой, с веселыми и проницательными глазами; другой являл собою фигуру, во всех смыслах великолепную и примечательную, — дородный, с горбатым носом, с густой, вьющейся шевелюрой и бакенбардами, в сюртуке, отделанном шнурами и бархатом. Особу его украшало несколько поджилетников, множество богатых перстней, золотые булавки и цепочки. Когда рука его в белой лайковой перчатке извлекала из кармана желтый платок, по зале распространялся аромат мускуса и бергамота. Как видно, это была личность выдающаяся, и ради него-то выбивалась из сил маленькая провинциальная труппа.
Словом, это был не кто иной, как мистер Долфин, известный лондонский антрепренер, в сопровождении своего верного друга и секретаря мистера Уильяма Минза, которого он всюду возил с собой. Он не просидел в ложе и десяти минут, как его августейшее присутствие было замечено, и Бингли и остальные актеры стали играть в полную силу, всячески стараясь привлечь его внимание. Возможно, что великий лондонский импресарио вызвал легкое трепыхание даже в невозмутимом сердце мисс Фодерингэй. Роль ее была не сложна, состояла она главным образом в том, чтобы быть красивой и стоять в живописных позах, обнимая свое дитя; и это мисс Фодерингэй проделала восхитительно. Тщетно добивались другие актеры милости театрального султана. Пизарро не удостоился ни одного хлопка. Бингли кричал, миссис Бингли ревела, а мистер Долфин только нюхал табак из своей массивной золотой табакерки. И лишь в последней сцене, когда Ролла входит, сгибаясь под тяжестью младенца (Бингли уже не молод, а четвертый его сынок — Тальма Бингли — на редкость крупный мальчик), когда Ролла, шатаясь, подходит к Коре, а она с воплем бросается ему навстречу, восклицая: "О боже, он весь в крови!" — только тут лондонский антрепренер стал аплодировать и громко крикнул: "Браво!"
А засим мистер Долфин хлопнул по плечу своего секретаря и сказал:
— Клянусь честью, Билли, это то, что нам нужно.
— Кто обучил ее этому фокусу? — спросил немолодой уже Билли, отличавшийся саркастическим складом ума. — Я помню ее в "Олимпике", она так терялась, что двух слов связать не могла.