традиции одной весьма скромной, я бы сказал – провинциальной страны. Живя в России, Европе, Америке, он получает свою порцию проблем и противоречий, цорес[45], одним словом, несомненно усложняющих, но и таки обогащающих его жизнь».
Однажды во время беседы за вечерним кофе на берегу Каспия он поведал мне эпизод своей жизни, имеющий якобы отношение к отъезду Виктора Исаева из Шали и позволяющий увидеть фигуру новоявленного абрека в несколько ином свете. Не знаю, насколько правдив и точен его рассказ – многим хочется считать себя причастными к громким событиям и представить фигурой, реально повлиявшей на судьбу некогда скандально известного человека, но я попытаюсь воспроизвести его с минимальными купюрами.
– Возможно, вы удивитесь, но я изложу вам историю, которая пока известна только мне одному. О ней никогда не слышали – ни моя жена Бэлла, ни мои драгоценные родители, алав хашалом[46], ни самые близкие друзья. Это случилось две или три жизни тому, и временами кажется – будто даже и не со мной. Вы рассказали о своей встрече с неким Виктором Исаевым. А я ведь неплохо знал эту одиозную и весьма неоднозначную личность еще тогда, когда он был совсем другим человеком – къинхо Хамзатом Ахмадовым, как звали его чечены. Мне кажется, многое в той истории было не совсем так, как вам было преподнесено, вернее, совсем даже не так, особенно в том, что касается ее концовки.
Не помню, говорил ли я вам раньше, что все мои предки были горскими евреями, именно таки из Дербента. Не могу похвастаться, что мы были евреями-абреками; всегда были торговцами, владельцами мануфактур или ремесленниками – портными, сапожниками, а отец, сколько помню, торговал книгами и только книгами. Только не говорите мне, что абреков-евреев вообще не бывает. Моим пра-пра-, между прочим, был сам Мардахай бен Овшолум. Просто с годами буйный Овшолум превратился в робкого Шалумова. Да, так вот… Мардахай таки – дагестанский абрек начала прошлого века, герой горско-еврейского народа, двухметровый уроженец Дербента, обладатель громового голоса и богатырской силы – был прозван Сибири за отбывание срока в сибирской каторге. Известен в Дагестане, кстати, не только как абрек, заступавшийся за земляков, но еще и как тонкий поэт. Так что тяга к литературе в нашем роду имеет довольно-таки давнюю историю.
Я тоже родился в Дербенте. В 1955-м книжную лавку отца перевели в Шали Грозненской области – до восстановления Чечено-Ингушетии, это именно так называлось, – я был в то время совсем мальчишкой, и мы прожили там почти до начала девяностых. Когда мы всей мешпухой[47] вернулись в родной город, мне было больше сорока. Советский Союз рухнул вместе с тотальной соцсобственностью, появились новые возможности, и я – была не была – выкупил этот книжный магазин. С тех пор мы все время здесь и пребываем, а Первая чеченская, Барух Ха-Шем[48], обошла стороной нашу семью.
Человеки, знаете ли, вообще так устроены – нам всегда хочется видеть и знать героев. Кто был нашим героем в советские времена? Павка Корчагин, Алексей Маресьев, Мартин Иден… Где Павка Корчагин, а где я? Тогда еще даже памятника Зелимхану в Чечне не было[49].
Случай столкнул меня с иным героем – с Хамзатом Ахмадовым, к несчастью для нас обоих. Возможно, вы не представляете, как он тогда выглядел. После возвращения из депортации Хамзат осел в Осетии, в историческом селе Тарское, но часто и подолгу бывал в Шали у родственников.
Жили мы в тихом районе рядом с нашим магазином «Глобус», но в каждом кафе и пхьормартне обычно собиралась своя, как правило, полукриминальная компания. Кафе «Чайхана» стало излюбленным местом времяпрепровождения Хамзата и его друзей. Как мы познакомились? Была жара, и я заглянул в эту чайхану, захотелось зеленого чая. Вслед за мной вошел надутый, как москал[50], усатый джигит в лезгинке, с пышной черной шевелюрой (теперь про него сказали бы «микрофон») и богато отделанным кинжалом на поясе, – небрежно бросил бармену: «Араки осетинской!»
Хамзату это почему-то не понравилось. Он встал и тоже подошел к стойке.
– Приходи свободным, друг! Скажи-ка, не с тобой ли мы пару дней назад виделись на танцах в ДК? Ты сам-то откуда, такой навороченный? – поначалу довольно миролюбиво спросил Хамзат.
– Из Кизляра, а тебе что? – последовал ответ.
– Правоверные нохчо спиртного не потребляют. Не знаю, как принято в вашем Кизляре, но послушай доброго совета, – завораживающим голосом продолжал Хамзат, – тебе лучше сюда не ходить. Здесь, знаешь ли, встречаются иногда люди очень даже непорядочные. Мне бы, например, не хотелось, чтоб уважаемому гостю из Дагестана эти непорядочные люди испортили настроение.
Возможно, тот, из Кизляра, не стал бы пасовать перед Хамзатом… Но он сразу понял, что здесь своя компания, и без лишних слов убрался вместе со своим навороченным кинжалом.
Теперь-то я знаю, что младше Хамзата всего на два года. Но тогда он выглядел намного старше и опытней и после этой встречи стал для меня тем самым кумиром, которого столь жаждали мои неполные шестнадцать.
Хамзат был темноволос, но виски уже с сединой, смуглый, неплохо сложен, подвижный как ртуть, но глаза – будто пленкой подернуты, словно они жили отдельно, в каком-то другом далеком мире. Приезжал в Шали на красивой рыжей кобыле. Говорили, что у него хватило бы денег и на автомобиль – «Победу» или «Волгу», но он предпочитал лошадь. Чем он зарабатывал, неизвестно, но был всегда при деньгах и выглядел щеголем, одетым в дорогую кавказскую одежду.
Сейчас я состоятельный человек, у меня собственный магазин и любимые книги, мне нравится встречаться и говорить с образованными людьми вроде вас, у меня, как и положено, еврейская жена, у которой по утрам «все болит», и весьма заносчивые и глуповатые еврейские дети. До 91-го был членом КПСС, да-да, к этому тоже успел приобщиться. А теперь просто уважаемый человек, порядочный россиянин и порядочный еврей, благо теперь скрывать еврейства не требуется. Лысоват, полноват, а тогда был щуплым рыженьким пареньком из бедной семьи.
Ой вэй, люди смотрели на меня свысока. Как и все в юности, я старался поменьше отличаться от остальных. Называл себя чеченским именем Амалхан, чтобы не быть Амалданом, потому что это татское[51] имя, но остался все-таки Шалумовым. Вэйзмир[52], я чувствовал презрение окружающих и сам презирал себя. Почему меня презирали? В те времена, и особенно в кавказской среде, непременно нужно слыть храбрецом, я же драться вообще не умел, да и вообще считал себя позорным