Что случилось, что случилось, открой сейчас же, кричала жена через дверь, но частичное утопление вернуло меня к жизни.
— Хочешь посмотреть на голых мужиков, иди в стриптиз-бар! — развязно прокричал я, и она успокоилась.
Однако за экологически безупречным ужином, переливаясь зелеными шелками, она все-таки принялась допытываться, где я пропадал весь вечер. Папу с мамой навещал, как бы не сдержав трагизма, ответил я, растирая языком раскисшую, но довольно вкусную курагу; она поняла, что дальнейшие расспросы будут бестактны, и принялась трогать тыльной стороной пальцев свои разгоряченные щеки, видимо пытаясь определить их температуру: после молодящих компрессов ее ланиты приобретают легкие признаки золотухи. Одновременно она обводила взглядом свой кухонный Эдем, где все утилитарное обретает эстетическую ценность: сверкающие ножи, вороненые сковородки, космические мясорубки приобретаются большей частью для того, чтобы ими любоваться.
— Я сегодня подумал, — вдруг вскинулся я, — что никто из нас не знает своих родителей. Они как являются нам всемогущими божествами, так и остаются. Вот мой отец — какой он, по-твоему, был?
— Он был добряк, — ни мгновения не колеблясь, брякнула она. — Когда наши дети плакали, он просто с лица спадал.
— Так, добряк. Раз. — Я загнул мизинец. — Еще?
— Он был очень скромный, порядочный.
— Два. Безымянный интеллигент. — Я загнул безымянный палец. — Но ты сознаешь, что порядочность и скромность ничего не создают? Они полезны не для творчества, а при дележе.
— Это слишком для меня сложно, — честно отрапортовала жена, вновь принимаясь измерять температуру своих золотушных щек.
— Так ты напрягись, сосредоточься.
— Не хочу напрягаться. И тебе не советую. — Она забавлялась мною без отрыва от серьезного дела.
— А если бы тебе сказали, что мой отец мечтал быть великим человеком? А скромным сделался, чтобы только не видеть своего поражения? Что бы ты тогда сказала? Ну отвлекись, я серьезно говорю.
— Я вижу, что серьезно. Себя надоело поедать, теперь за отца взялся?
— Так что бы ты сказала?
— Я бы сказала, что это ерунда. Он все принимал, со всем мирился.
— А если бы он сам тебе сказал? Явился и сказал, что все это было притворство, что он только в аду это понял?
— Мало ли что люди под пыткой на себя наговаривают?.. Тебя послушать, так несчастнее тебя никого нет.
— По-твоему, ты лучше меня знаешь, счастлив я или несчастлив?
— Конечно лучше, — заставить ее говорить серьезно было выше моих сил, но я видел, что она не совсем-таки шутит. — Когда ребенок капризничает, мать лучше знает, что ему нужно. Его нужно накормить и спать уложить. Вот я тебя накормила, а сейчас уложу.
— А если ко мне, как к Гамлету, явится тень отца, я тоже должен буду слушаться не его, а тебя?
— Конечно. Я плохому не научу. Все, немедленно на горшок и спать! А то ты у меня допросишься пустырника! Кстати, почему ты назвал меня лягушкой?
— Суха теория, мой друг. Зато лягушки вечно зеленеют. Лягушка — символ вечной юности.
— Ну тогда ладно.
А она ведь и правда не стареет. Морщинки у глаз множатся, а глаза блестят все так же, как у той романтической библиотекарши… Молодец, врагу не сдается наш гордый “Варяг”…
Я так и не решился сказать ей, что, не желая знать правду обо мне, она меня убивает. Как я убивал отца.
Да только правда ли то, что сказал отец? Откуда следует, что правда, открывающаяся в аду, и есть высшая правда? Разве отчаяние непременно мудрее, чем радость, самоедство проницательнее, чем любовь?
Настольная лампа вспыхнула устрашающе, словно лагерный прожектор, — и заныла замороженная душа: на столе по-прежнему валялась рекламная газетенка, в которую была завернута утраченная отцовская исповедь, лживая и правдивая ровно в меру того, сколько отпущено смертному. Мечта, может быть, и есть главная правда, как бы ни пытались меня смутить силы ада, избравшие орудием соблазна того, кого я люблю и кому я верю.
На миг мне показались странными мои же собственные мысли, слишком вычурные для степногорского пацана, для которого и ад и рай лишь старушечья чепухенция, — и я тут же понял, откуда они исходят: на моем столе уже целые годы изнывает синенькая книжка Борхеса, которого я еще в советские времена приобрел аж за десятку на книжном толчке при Водоканале, и так с тех пор и не могу осилить эту великолепно отполированную мертвечину. Я раскрыл ее на пожелтевшей газетной вырезке, использованной в качестве закладки, и остолбенело уставился в цитату из Лейбница: “Если довольствоваться только силой своего убеждения, то нельзя будет отличить наваждения сатаны от вдохновения Святого духа”.
Как верно сказано, херр Готфрид Вильгельм. Именно нельзя! Но что это?.. На газетной закладке отцовской рукой было накорябано красными чернилами: “Первый этап в Воркуту”. Заметка была испятнана перестроечными штампами — “узники тоталитарного режима”, “рабским трудом”… — но ведь отец встретил перестройку в аду? Впрочем, я пробежал вырезку, уже ничему не удивляясь. Узнал, что первую угольную штольню заложили в тридцать первом, что до сорок третьего года Воркута скромно именовалась почтовым ящиком № 223…
После этого я решился проглядеть и оберточную газетенку. Первым бросилось в глаза объявление в траурном окаймлении:
Дальше шли три телефона. Я набрал все три — нежный женский голос три раза по три сообщил мне, что номер не обслуживается.
Приглашения фрезеровщиков, стропальщиков, формовщиков, отделочников, медсестер и водителей с презентабельной внешностью меня не тронули, призывы к энергичным коммуникабельным господам, способным к продвижению нового эксклюзивного продукта, ко мне тоже явно не относились. Тот же факт, что организация “GREENPEACE” готова платить своим агитаторам по 100/120 руб./час, меня заинтересовал исключительно вчуже — я не принадлежу к числу людей активных, целеустремленных и общительных. Наращивать ресницы (полный глаз 1500 руб.) мне тоже не требовалось. Взглянуть мне захотелось лишь на нового Леонардо — “поэта, композитора, дизайнера”: “Сочинение корпоративных, юбилейных и свадебных гимнов, песен, баллад. Оперативно, поэтично. Оформление зала цветами и воздушными шарами”.
“Ясновидение. Любовная и бизнес-магия” — это тоже был не мой бизнес. Но правый нижний угол заставил меня вздрогнуть:
Я бросился к окну, но, сколько ни вытягивал шею, разглядел лишь колючую проволоку — ночной двор был пуст. Уже и не зная, зачем я это делаю, я принялся тупо перелистывать “Книгу привидений” лорда Галифакса. Герцогу нездоровилось, и он рано ушел к себе, решив, что не сможет присутствовать на похоронах маркиза Бридэлбейна. Стильно, стильно… Арфист, повешенный людьми Монтроза, преследовавшими маркиза Аргайла… Нет, это не про нашу честь. Газетенка, в которую была завернута отцовская рукопись, выглядела как-то поинтереснее, и я снова обратился к ней. Когда я развернул ее, черным пламенем ударил в глаза заголовок
ОШИБКА МЕНДЕЛЕЕВА!
Редакции удалось выяснить, что создатель периодической системы заблуждался в своих взглядах на спиритизм, пытаясь контролировать медиумов измерительными приборами, — каждый дурак знает, что духи являются лишь тем, кто в них верит и ждет и не оскорбляет неуместными подозрениями.
Так это же прямо про меня! Я уже весь изверился и изождался. И подозрения у меня только самые уместные: не погорячился ли папочка в приступе самоедства, столь свойственного нам, смертным, когда нас твердо или мягко удаляют из Храма бессмертия. Может быть, он хочет как-то подкорректировать свою просьбу? Хотя я теперь уже ясно понимал, что никакой возможности разрешить свои сомнения у меня нет, — я никогда не буду знать, говорит со мною небо или преисподняя, — освободиться от овладевшей мною силы я уже не мог.
Словно сомнамбула, я прокрался мимо безмолвной спальни моей воспитательницы на кухню: я помнил, что в спиритических сеансах как-то участвует блюдечко. Но свет вспыхнул до бесстыдства ярко — мне было все же совестно. В посудном шкафу за стеклом я обнаружил целый музейчик — хранительница нашего домашнего очага, оказывается, берегла хрупкие индикаторы нашего то возрастающего, то падающего благосостояния, начиная от полузабытых и ущербных советских поделок в невинный цветочек и кончая синюшным сервизом в стиле не то Алой, не то Белой розы.