— Маруська, ты там плачешь, что ли? — растерянно выдохнул он. — Что случилось? Ты где?
Я услышала, как где-то там, далеко, возле Стёпки, завизжали тормоза, хлопнула дверь, остервенело и неожиданно громко, и заголосил сумасшедший ветер, и уже сквозь этот безумный вой до меня долетел Стёпкин голос:
— Не надо, я уже вижу. Стой, где стоишь. Буду через пятнадцать минут. Нет, через одиннадцать. Машка, не уходи никуда, слышишь?
— Да.
— И не реви.
— Я не реву. Я, Стёп…
— И я тебя, — односложно заверил он и отключился, а я повесила трубку и, закрыв глаза, прижалась лбом к шершавой стене.
Буся всегда говорила, что две вещи я, к великому её сожалению, не научусь делать никогда: признавать свои ошибки и просить прощения. И у меня не было ни одной причины, чтобы ей не верить, потому что Василиса Лиходеева, по её же словам, была совершенно такой же. Обидчивой, в чём-то мстительной и злопамятной. С другой стороны, видели ли вы незлопамятную ведьму? Лично я — нет.
Когда мне было четыре года, отец решил, что не сможет дать мне должного воспитания, что будет лучше, если я стану жить без него.
В тот день мне исполнилось десять. Был праздник с друзьями, обязательным тортом и подарками.
Он приехал с букетом поздних астр, декорированных ветками кроваво-красной рябины, и игровой приставкой. Я вцепилась в него руками и ногами и, захлёбываясь от нечеловеческой любви, просила забрать меня с собой. Не потому, что у Буси было плохо — очень! Очень хорошо! — а потому что она не была им.
Он отказался.
Я рыдала до икоты, пока солнце не взошло над Луками. С тех пор я ненавижу рябину. С тех пор я не сказала отцу ни слова.
Спустя неделю после моего восемнадцатилетия я позвонила Стёпке и заявила:
— Всё! Теперь я совершеннолетняя и ты не можешь больше мне приказывать. И в гробу я видела этот ваш филфак. Я хочу в Империю. И в долю хочу, в твою контору. Хочу быть твоей штатной ведьмой.
— Жди, — сказал он. — Буду через девятнадцать минут.
Хорошо, что я не успела начать собирать чемоданы, потому что вместо договора о сотрудничестве я получила три позорных шлепка по заднице и один подзатыльник:
— Чтоб мозжечок на место встал, — так прокомментировал тогда свои действия мой старший брат.
Это было три года назад. Полагаю, не стоит уточнять, что за это время я закончила универ, научилась любить свою работу и… Да. Со Стёпкой я больше не разговаривала.
Поэтому сейчас, стоя за углом техникума, прижимаясь мокрой щекой к кирпичной стене, я дрожала от стыда и страха. Я знала, что виновата. Знала, что он тогда поступил грубовато — чего ещё ждать от солдафона?! — но верно. Сто раз я набирала его номер. На домашнем телефоне, не снимая трубки. Тысячу раз шептала слова извинений в своих мыслях. Миллион упущенных возможностей…
— Я же велел не реветь, — раздалось за моей спиной на три минуты раньше обещанного.
— Я не реву-у-у, — таки проревела я и кинулась брату на шею. — Не реву я, мне просто страшно.
Он обнял меня, немного приподняв над землёй, а затем водрузил на место и строго предупредил:
— Если это из-за мужика, то я сначала оторву ему яйца, а потом так тебе всыплю, что неделю сидеть не сможешь, потому что я не поехал на чертовски важные переговоры, и это…
— Это не из-за мужика, — вспыхнула я. — Это другое.
Внимательный взгляд синих глаз и быстрый кивок.
— Хорошо. Поехали, по дороге расскажешь.
Лет восемь назад Стёпка обосновался на Тринадцатом. Сказал, что работы здесь для наёмника непочатый край, да и вообще, перспективная территория. Открыл своё охранное агентство и за истёкшие годы очень плотно занял эту нишу: демонов-телохранителей в те времена у нашего правительства ещё не было.
— Стёп, а ты как тут так быстро очутился? — вдруг встревожилась я. — У тебя всё в порядке? Ты не прогорел?
— Не прогорел, — рассмеялся он и взял меня за руку, как когда-то в детстве, надёжно и крепко утопив мою ладошку в своей. — Но мне приятно твоё волнение. Идём?
— Идём, — я бросила опасливый взгляд на окна кабинета директора и торопливо посеменила рядом с братом.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Он довёл меня до своего внедорожника, рядом с которым я почувствовала себя песчинкой, маленьким одиноким парашютиком одуванчика в бесконечной пустыне вселенной, каплей воды в мировом океане…
— Ну, что ты смотришь на него, как крыса на «Титаник»? — проворчал Стёпка, разбивая все построенные мною метафоры, распахнул дверцу и подтолкнул меня под попу. — Забирайся, черепашка, поедем тебя кормить и слушать.
— И жалеть ещё, — проворчала я, пристёгиваясь.
— И не ругаться, — добавила шёпотом, когда брат захлопнул дверь и, поигрывая ключами, направился к месту водителя. В том, что он будет ругаться, когда я расскажу ему о кошмарах и о том, почему я ото всех их скрывала, сомневаться не приходилось.
Стёпка шумно устроился на своём месте, заблокировал двери, повернул какой-то рычажок на приборной панели, и машина заурчала, словно большой зверь, а затем мягко двинулась со стоянки. Я незаметно покосилась на стоявший рядом с Чапаевским бульбовозом мотоцикл и поёжилась, неосознанно вжимаясь глубже в кресло.
— Я должен о чём-то знать ещё до того, как мы доберёмся до моего дома? — спросил Стёпка, заметив мои действия, и я пожала плечами. В такие моменты брат включал Стэфана — человека, которого я совсем не знала: жёсткого, подозрительного, убийственного демона.
— Если ты намекаешь на возможный хвост, то пока, думаю, бояться нечего.
— Пока? — он приподнял светлую бровь, изогнув её вопросительным знаком, и бросил на меня короткий, но весьма внимательный взгляд.
— Ага, — покаялась я и суетливо погладила по голове собачку — мой подарок — стоявшую на приборной панели. — Наверное.
Стэфан не выключался и подозрительно следил за мной через зеркало.
— Даже так? — наконец, пробормотал он. Помолчал с пару минут, обдумывая мои слова, а потом кивнул:
— Ладно, тогда заедем купить пожрать. Дома хоть шаром покати, я там неделю не был. На работе аврал. Нового консула назначили, слышала?
«И даже видела», — тоскливо подумала я, но решила пока эту информацию попридержать.
— Так как ты ко мне так быстро приехал? — я неуклюже попыталась переключить разговор в другое русло и даже удивилась, когда мне это удалось.
— Сейчас увидишь, — довольным голосом заявил Стёпка. — Последние разработки вашего правительства. Мне голову оторвут, если узнают, что я их в личных целях использую… Хотя кто им скажет-то…
Он достал из бардачка медную штуковину, то ли окуляр безумного часовщика, то ли линзу зажиточного ювелира, пошарпанную какую-то, на тонком чёрном ремешке.
— Это что? — полюбопытствовала я, но Стёпка на меня цыкнул и немедленно нацепил этот странный монокль на правый глаз, покрутил справа от руля какую-то круглую штучку и бросил в мою сторону:
— Ничего не бойся. А лучше сразу глаза закрой.
Понятное дело, что после этой фразы я, как говаривал мой товарищ по детским играм, распахнула все четыре глаза, вцепившись рукам в собственные коленки. Наверное, кто-то посчитает меня мазохисткой. В том смысле, что нельзя любить кинематографические хорроры так, как люблю их я. До остановки сердца, до холодного пота вдоль позвоночника, до дрожи в коленках, до боязни ночью спустить ноги с кровати. Не при моих кошмарах. Нельзя, наверное, но я люблю.
Как-то лет десять назад Буся укатила на свой очередной научно-экспериментальный шабаш, оставив меня полновластной хозяйкой нашего особнячка. И я решила устроить «Ночь ужаса» — ретроспективу лучших ужастиков за последние сто лет. Без ложной скромности скажу, пикантненько получилось: пять самых страшных фильмов столетия, которые выбирались по результатам опросов, в самом центре ведьминой берлоги. Пришли все приглашённые. Никто не нашёл в себе сил отказаться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Нас было тринадцать человек — символичненько, но увы, не моя заслуга, потому что один из зрителей приволок с собой младшую сестру — восемь литров горячего шоколада, два килограмма зефира и целый мешок «Морских камушков», нежно любимого мною изюма в разноцветной глазури. К пяти утра я осталась одна. И в тот момент, когда на экране появился ужасный японский мальчик с разодранным в немом крике ртом и чёрными провалами вместо глаз, где-то на кухне раздался чудовищный грохот.