приходилось удовлетворяться печатанием прокламаций на мимеографах и даже гектографах (в количестве от одной до трех тысяч экземпляров). Писать эти прокламации приходилось по большей части мне – мне же иногда приходилось их печатать и на мимеографе.
Вся наша деятельность, разумеется, была от начала до конца подпольной; главным условием ее успеха была, как мы тогда говорили, ее конспиративность. Но, в сущности говоря, наша сила была лишь в том, что наши ряды постоянно пополнялись. Московское охранное отделение имело в своем распоряжении несколько сотен сыщиков, или, как их называли на специфическом жаргоне, наружных филеров, которые следили за революционерами или вообще подозрительными в политическом отношении лицами.
Революционеры, состоявшие по большей части из молодежи, не обладали опытом и легко давали себя выслеживать, не замечая за собой наблюдения. Каждый вечер агенты охранного отделения должны были представлять письменный отчет о своих уличных наблюдениях, которые давали возможность опытным руководителям охранного отделения (это были специально обучавшиеся сыскному делу жандармские офицеры) нарисовать картину деятельности подозрительных лиц за день: их адреса, их знакомства, все их передвижения по городу. (Любопытно, что каждому наблюдаемому они сами должны были давать кличку – они даже не имели права узнавать их фамилии; как я позднее узнал из бумаг охранного отделения и Департамента полиции, у меня была кличка Француз, потому что я жил сначала в доме французской церкви на Малой Лубянке, а потом в доме Франка по Большому Кисельному переулку; мой приятель Никитский почему-то был обозначен как Англичанин, А.Ф. Керенского звали Быстрый, С.Н. Прокоповича – Подошва.)
Затем надо было вести за замеченными лицами неустанное наблюдение. Положение значительно осложнялось, если среди наблюдаемых были профессиональные революционеры, сами имевшие опыт, побывавшие уже в тюрьме и ссылке, бежавшие оттуда. В последнем случае они жили «на нелегальном положении», то есть под чужим именем, с фальшивым паспортом. Каждая уважавшая себя революционная организация имела так называемое паспортное бюро, то есть запас паспортных бланков и книжек, и человека, опытного в изготовлении фальшивого паспорта. «Нелегальный» имел обычно несколько паспортов и, меняя свое местожительство, менял и то имя, под которым жил. И если ему удавалось «сбросить с себя наблюдение» (тоже один из терминов охранных отделений), то ему уже легко было отделаться от наблюдения полиции – это чрезвычайно осложняло работу полиции.
Но у полиции, то есть у Департамента полиции, было другое, гораздо более страшное оружие – провокация. Провокаторами или «агентами внутреннего наблюдения» назывались лица, которые под видом революционеров служили полиции. По большей части это были люди, которые из корысти или из страха за свою судьбу принимали предложение охранного отделения следить за революционерами и доносить обо всем полиции.
Убежденных людей среди провокаторов, то есть таких, которые из ненависти к революции предавали революционеров, было чрезвычайно мало (я за все время своей революционной деятельности знал только одного – это была прославившаяся в свое время Зинаида Жученко): почти все провокаторы занимались своей предательской работой за деньги. Эти «агенты внутреннего наблюдения» были во много раз опаснее наружных филеров, так как могли передавать полиции о самых секретных делах революционеров, об их самых сокровенных планах. Тогда, в 1901–1905 годах, мы не подозревали, что в нашей среде имеется столько провокаторов, вполне поняли мы эту опасность значительно позднее – после разоблачения Азефа (в 1908 году).
В нашей среде весной 1904 года не было профессиональных революционеров (нелегальных), и поэтому охранное отделение, вероятно, успешно наблюдало за нашей деятельностью. Мы замечали за собой слежку, иногда удачно от нее отделывались, но, думаю, в значительной степени работали как бы под большим стеклянным колпаком, не подозревая, что кто-то, многознающий и гораздо более нас опытный, наблюдает за нами сверху. Но наша сила, повторяю, была в том, что нас было много. Мы знали каждый о неизбежности – рано или поздно – нашего ареста и поэтому держали на стороне, у какого-нибудь совершенно постороннего («чистого», как мы говорили) лица, нам сочувствовавшего, все наши адреса и связи, чтобы на случай нашего ареста (провала) работа могла возобновиться. Это походило на то, как опытный человек собирает грибы: он замечает, где грибов бывает особенно много, и время от времени обходит эти места, собирая свою жатву. А потом – надо ведь и о себе подумать: кое-кого надо и на развод оставить, чтобы в дальнейшем оправдать свое существование… Так поступали и жандармы, время от времени делая одновременно в городе аресты по спискам, которые они составляли по данным наружных филеров и провокаторов. И урожай на «грибы» был в те годы большой – революционное настроение в стране росло.
Уже вскоре после приезда в Москву я почувствовал особенность и даже странность своего положения. Разумеется, я не мог не сознавать, что уже давно находился под прицелом – это не могло быть иначе уже в силу моих заграничных знакомств; наконец, ведь еще в гимназические годы московское охранное отделение обратило на меня внимание, а у полиции память хорошая. Что это было так, тому я вскоре получил и наглядные доказательства. Я жил, конечно, под своим собственным именем, в родной семье, на нашей квартире.
И я стал замечать, что у нашего дома часто стоят одни и те же извозчики. Не надо было большого опыта, чтобы заметить, кто скрывался под видом этих извозчиков. Обычно они не принимали седоков («Занят, барин!»), но и не стояли у самого подъезда, а дежурили на одном из углов нашей улицы, откуда можно было наблюдать всех, кто входил и выходил из нашего дома. Скоро я их всех знал в лицо, запомнил их номера, но делал вид, что ничего не замечаю. Всего я насчитал таких шесть или восемь извозчиков. Разумеется, по революционным делам ко мне никто в квартиру не приходил – если я был нужен, меня вызывали условным образом по телефону (телефон, наверное, тоже подслушивался). Их задача была – следить за всеми моими передвижениями. Если я шел пешком, извозчик порожняком ехал вдали, как я в этом всегда мог убедиться, остановившись у окна магазина и всмотревшись в отражение оконного стекла.
Вероятно, имелись и пешеходные «следопыты», потому что, если я садился в трамвай или брал по дороге извозчика, у моего преследователя-извозчика сейчас же появлялся седок, который с совершенно равнодушным видом ехал за мной. Все это было довольно наивно. Кончилось дело тем, что я для своих