очень заинтересовал своей живой и остроумной речью.
Другого я встретил в садике того дома, в котором жил Виктор Михайлович Чернов. Это был молчаливый, крепкий на вид блондин со спокойными голубыми глазами и небольшой белокурой бородкой. Его все называли Алексеем, но фамилии его я не знал. Знал лишь, что он был близким другом Балмашова, убившего (2 апреля 1902 года) министра внутренних дел Сипягина; еще недавно Алексей был студентом Киевского университета и принадлежал к петербургским аристократическим кругам. Если бы я мог предвидеть его ближайшую судьбу, то, конечно, присмотрелся бы к нему гораздо внимательнее. Тогда лишь запомнилось, что он лежал в садике на траве под яблонями, не принимая участия в общем разговоре и о чем-то размышляя. На нем была шелковая русская голубая рубашка.
Несколько раз видел у Михаила Рафаиловича и Азефа, который встретился со мной, как со знакомым (мы с ним познакомились у М.Ф. Селюк в Берлине еще летом 1900 года). По тому, с каким уважением все – в том числе и Михаил Рафаилович – к нему относились, я понимал, что Азеф уже перестал быть только «сочувствующим», каким был тогда в Берлине, и теперь играет в партии видную роль. Теперь все его называли Иваном Николаевичем.
Встречали мы в Женеве многих, о ком до сих пор знали только понаслышке. Если бы их всех перечислять, пришлось бы нарисовать целую галерею преинтереснейших людей. Поэтому сейчас здесь я упомяну только троих.
Один из них – Феликс Волховский, тот самый Волховский, который четыре-пять лет тому назад издавал в Лондоне «Летучие листки», дошедшие до меня в Москве, когда я был еще гимназистом. Ему тогда было уже далеко за пятьдесят (он родился в 1846 году), и нам он казался стариком. Правда, он уже плохо слышал (он оглох в тюрьме), и бородка его была почти совсем белая. Высокого роста, худощавый, очень подвижный. Глаза его горели лукавым огоньком, и с уст всегда готова была сорваться шутка – иногда добродушная, но иногда и язвительная. В нем было много украинского юмора; его любимой литературной формой были народные сатирические стишки, в которых он высмеивал политические и социальные порядки в России.
Он был характерным представителем эпохи конца 70-х годов – периода «хождения в народ», когда революционно настроенная русская молодежь бросала родительский дом, отказывалась от своих привилегий и имущества и в идеалистическом порыве шла в деревню, чтобы работать там на земле и нести в народ семена новой веры. Феликс Волховский был участником этого движения и одной из видных фигур знаменитого Процесса 193-х, составившего эпоху в истории русского революционного движения.
Леонид Эммануилович Шишко был его ближайшим другом. Он тоже участвовал в издании лондонских «Летучих листков», тоже был в рядах тех, кто «пошел в народ», участвовал и в Процессе 193-х. Хотя он и был моложе Волховского на шесть лет, на вид казался гораздо старше его. Если худощавым был Волховский, то Шишко был просто щепкой – в чем только душа держалась. Он мог бы без грима играть роль того самого мужика из «Плодов просвещения»[27], который в ответ на замечание: «Посмотрите на этого, он совсем гнилой!» – обиженно отвечает: «Спроси мою старуху, какой я гнилой!»
Трудно было его представить себе артиллерийским поручиком, каковым он когда-то был в действительности: так мало в нем теперь было какой бы то ни было военной выправки.
Но воля у этого хилого человека была очень сильная – ни долгие годы тюрьмы, ни трудная сибирская ссылка не могли его сломить, хотя и надорвали его здоровье. У него была чистая, детская душа. Жил он как схимник, зиму и лето ходил под зонтом и мог сберечь свои силы только необычайно правильной и строгой жизнью; за чаем, к великому моему удивлению, он принимал столовыми ложками растертый в мелкий порошок древесный уголь – по совету его родственника, знаменитого Ильи Мечникова.
Может быть, только благодаря этому он мог регулярно работать. Он написал популярные «Очерки по русской истории», которые разошлись в России в миллионах экземпляров и сыграли большую роль в развитии революционного сознания среди народной молодежи – крестьян и рабочих. Его в нашей среде называли «святым» и говорили, что перед ним, собственно говоря, нужно было бы зажигать лампаду, как перед иконой: он действительно всем своим внешним обликом походил на святых и великомучеников, как они изображались на старинных русских иконах.
Но гораздо более сильное впечатление, чем Волховский и Шишко, на нас произвел в Женеве другой человек – Катерина [Брешко-]Брешковская, или, как ее уже тогда все называли, Бабушка. Позднее ее стали называть даже Бабушка русской революции. Она была старше и Волховского, и Шишко (родилась в 1844 году), но по темпераменту и по всей своей жизни была гораздо моложе их и моложе своего собственного возраста. Быть может, она была в этом даже моложе нас!
Жизнь ее была легендарной. Выйдя еще совсем молодой женщиной замуж, она бросила семью – семью родителей и свою собственную, оставила тетке своего грудного ребенка (превратившегося со временем в известного, весьма плодовитого, пошлого и бездарного романиста H.H. Брешко-Брешковского) и ушла в революцию. Она происходила из родовитой дворянской помещичьей семьи на Украине (Вериго), но превратилась в крестьянку – жила среди крестьян и проповедовала им революцию.
Была арестована, долго сидела в тяжелых условиях в тюрьме, участвовала в Процессе 193-х, сослана была в Сибирь, пробовала оттуда бежать, снова была арестована и отправлена на каторгу. Тюрьма, ссылка, побег, опять тюрьма, каторга, Сибирь, опять побег и опять тюрьма и каторга – в этом прошли 22 года жизни. Только в 1901 году она была возвращена из Сибири, но, вернувшись в Россию, сейчас же снова окунулась в революционную работу.
Брешковская была одной из основательниц партии социалистов-революционеров. Два года прожила она под разными именами в России, разъезжая из одного конца ее в другой и всюду, как апостол, проповедуя дело всей своей жизни, создавая на местах революционные кружки из крестьянской молодежи и из учащихся, из студентов. Молодежь льнула к ней, как к любимой матери, как к бабушке. И всюду, где она проезжала, она оставляла после себя организации. В 1903 году она на время приехала за границу, и я впервые увидел ее в Женеве. Помню,