class="p1">– Нет. Она не упала и не ударилась головой.
– Технически говоря, именно это и случилось. Ты не понимаешь, что я пытаюсь тебя защитить?
– Вы ведь раньше уже такое видели, – сказал я спокойно. Кроньчак побледнел и буркнул, что да, трупов он некоторое количество видел и если речь об этом, то он согласен. Толкнул мне через стол лист бумаги с объяснением. Я не подписал и повторил то же, что говорил и раньше.
Кроньчак был вовсе не удивлен, словно предполагал, что Текла умрет именно таким образом. Сколько же было таких женщин? Он встал. Взял объяснение, словно хотел им заслониться.
– Я только слово скажу, и ты сядешь как миленький.
– За что? Я ничего не сделал.
– Мне что-то кажется, это твои новые друзья тебя баламутят.
– Сколько их было?
– Наглый сопляк. Или еще хуже. Еще чуть-чуть, и я поверю в…
– Во что ты поверишь, Кроньчак?
Он заткнулся, а я подписал объяснение и ушел, оставив его стоять за столом. Он переводил взгляд с меня на лист бумаги. Будто не верил в произошедшее. Напоминал старика.
Вскоре я увидел, как он выходит из участка, покупает пачку сигарет, вертит ее в руках и тут же бросает в мусорку.
2
Текла оставила пустоту, полную загадок. Трудно было примириться с мыслью о том, что вещи, принадлежавшие ей, не принадлежат сейчас никому.
В шкафчике над умывальником, за батареей лекарств, я нашел мешочек с косметикой. Она выглядела дорогой. Флаконы духов были полными, помада едва использованной. Я не помнил, чтоб она хоть раз красила ногти в этот безумный голубой цвет. Я вернул все на место.
Рисунки лежали на дне шкафа, спрятанные в старой папке с названием «Документы для переезда». Большинство из них не отличались особенным мастерством, но на всех был я. В глазах Теклы я был чуть шире в кости, у меня были спокойные глаза и неуверенная улыбка в уголках губ. Фона не было. Один раз она добавила простой женский силуэт. Мы держались за руки. Под рисунками лежали валентинки, которые я пробовал для нее рисовать. «Для Малыша и Муравейки» – гласили надписи, нанесенные неуверенным почерком. Еще глубже я наткнулся на снимок неизвестного паренька, сделанный в восьмидесятых. Тот стоял перед позорным столбом на вроцлавском рынке. Я никогда не видел его в Рыкусмыку.
Были и другие фотографии, хранившиеся в коробке из-под обуви. Владислава усаживала Теклу в катамаран. Текле было лет десять, у нее были глаза старушки. Потом снимки с нашей свадьбы, на которых мы изо всех сил пытаемся казаться веселыми. Прогулка на фоне замка. И, наконец, одинокая Владислава, еще молодая, стоящая перед новой «Сиреной». Я рассматривал их долго, пока не понял, что они мне ничего не скажут. Еще глубже я наткнулся на пачку сотенных банкнот, стянутых резинкой.
В конце концов осталось лишь несколько книжек. Я быстро их перелистал. Текла любила когда-то любовные романы, а потом просто перестала читать. Я удивился, когда в суперобложке от романа Кунцевичевой[14] обнаружилось нечто совершенно иное, «Легенды Возвращенных Земель» издания сорок девятого года. Это были бесцветные байки про русалок в Одре, страшных тварях, живущих в Совьих горах, и привидениях из Болькувского замка. Было заметно, что Текла – или кто-то еще – часто в них заглядывала. Я не мог припомнить, действительно ли так было. В середине книги не хватало нескольких страниц, одной главы. Я проверил по перечню глав. Исчезла «Повесть о счастливой земле из Рыкусмыку».
Я задумался об этом и тут же прервался. Под матрасом лежал дневник Теклы. Мне пришлось часто прерывать чтение. Текла не писала ни о чем, что могло бы мне помочь. В основном делала записи о том, что нам нужно купить, чего не хватает, что мы еще можем изменить, а что уже никогда не изменим. В конце я наткнулся на свое имя.
3
Больше всего я боюсь не того, что мы никогда не выздоровеем, а того, что выздоровеет лишь один из нас. Если это будет Сед Шимек, то я не смогу этого принять, и очень себя за это виню. Зависть страшна и ничего не дает. Недостатки людей обычно что-то им все же дают. Но зависть только уничтожает, она низка, а я уже ему завидую, потому что он страдает меньше, хотя он этого наверняка не ценит. Потом я ужасно стыжусь и пытаюсь его за это вознаградить, а он этого не понимает совсем готов принять. Мой Шимек. Если он выздоровеет, все тут же рухнет. Боюсь остаться одной со своим страданием.
Если бы случилось наоборот, то есть если бы это я стала неслышащей здоровой, он бы наверняка как-нибудь с этим справился, и я никогда не узнала бы о его зависти. Потому что Шимек именно такой. Больше берет Больше дает, чем берет, и даже сам об этом не знает. Но если бы я выздоровела, то, наверное, все же ушла бы. Если воображаю себе, что я здорова, то сразу представляю, что делают другие, и тоже хочу это делать. Это плохо, хотеть того, что есть у всех остальных? А если это приносит боль другому человеку? Ведь на самом деле наша жизнь ужастно ужасно трудна.
Иногда я думаю, а может быть, мы вместе по какому-то другому несчастью поводу кроме скрежета? Я ведь старше. А Шимек ведь умнее меня. Он бы наверняка мной не заинтересовался. Я должна больше ценить то, что он для меня сделал, я ведь помню, какой была раньше. Тоскалась по подворотням. Я как-то подумала, что мы ведь и есть то, что для нас ближе всего. А ближе всего для нас скрежет, и это он нас соединил. Или мы для того друг для друга и супруги ближайшие, чтобы он не был ближайшим. Разве что если б скрежета не было, то мы бы нашли себе что-нибудь, что было бы ближайшим и нас сближайшило сблизило с друг с другом. Может, да, а может, и нет, может быть.
4
Огни гуляли по замку каждую ночь – бледные, словно исходящие из губ призрака. Я старался не смотреть в их сторону. Вскоре они нашли себе компаньона. В доме Владиславы окна загорались и гасли от заката до рассвета. Можно было представить, что одно питается другим.
Я видел ее всегда издалека, в светлом плаще, перевязанном на рукаве темным шарфом, таскающей сетки уже без моей помощи. Люди подходили к ней, потом оставляли одну. Она размеренно кивала головой, глядя на то, как продавщица ссыпает ей сдачу прямо в кошелек.
Внезапный дождь заставил ее рыться в поисках зонтика. Сперва она долго не могла его достать из-под кур и винограда, потом зонтик не хотел раскрываться, а когда он наконец это сделал – лопнула ткань, и темнеющему небу открылся треугольник дыры. Владислава застыла с задранным подбородком. Подняла кулак, будто проклинала бога и погоду. Или еще что-нибудь. Я не слишком хорошо видел. Владислава была лишь смазанной фигуркой, но мне кажется, что она угрожала замковой башне.
Могила Теклы, хотя и земляная, была самой красивой из всех: гора ярких цветов, среди которых горели свечи в высоком стекле. Владислава ежедневно убирала увядшие цветы, ставила новые свечи, выбрасывала лопнувшие светильники и приставала ко всем, допытываясь, нормально ли выглядит могила. Вскоре все, кто только мог, стали избегать этого уголка кладбища или приходить туда после обеда, когда там не было старой Владиславы.
5
Когда я шел на работу, произошли два события. Я узнал, что Вильчур уволил Габлочяжа без объяснения причины. Хотя, строго говоря, кое-какая причина была. Габлочяж настиг его у замка и заорал, что либо он, либо я. Добавил, что уволить его нельзя из-за возраста, и победно улыбнулся. Вильчур тоже ответил улыбкой, пообещал выходное пособие в размере оклада и пожелал удачи в поисках справедливости в суде. Габлочяж остался один, красный от злости и утреннего солнца. Будто бы вернулся и извинялся, но было уже поздно.
Он ждал меня на Старомейской. Пожал мне