Вот впереди показывается наносник, мы настораживаемся, беремся за весла, начинаем биться с течением. Плот послушно обходит кривун, и мы видим: что-то черное вдруг вынырнуло из воды в середине наносника, отряхнулось, кажется, и снова окунулось в воду.
-- Глеб! -- вырывается у меня, и мы молча, без сговора, налегаем на весла, пытаясь прибиться к левобережной стене леса, хватаемся за кусты, пока не останавливаем плот.
С большим трудом нам удается подобраться к наноснику снизу. Он весь дрожит. Пробираемся по скрюченным стволам к переднему краю, но здесь нас поджидает разочарование -- мы находим только фуфайку, навитую на поторчину. Значит, трагедия разыгралась где-то выше по реке, там его и раздела вода.
Мы садимся на бревно. Василий Николаевич закуривает, сдвинув в раздумье тугие брови
После небольшой передышки возвращаемся на плот. Вода быстро идет на убыль. Пунктирами уже обозначились берега, вот-вот оскалятся каменистые перекаты. Ветерок все тот же, встречный, несет с далеких низовий сухой пахучий воздух, опаленный зноем равнины.
Собаки на плоту вдруг всполошились, торчмя подняли уши -- так бывает с ними, когда они слышат подозрительный звук. Но вот они подняли настороженные морды и замерли, хватая воздух широко раскрытыми ноздрями. Затем Бойка перевела вопросительный взгляд на Василия Николаевича, пытаясь что-то сказать умными глазами и, видимо, по-своему, по-собачьи, удивляясь нашему спокойствию.
-- Зверь где-то близко живет, -- сказал Василий Николаевич и пригрозил собакам пальцем -- дескать, успокойтесь. Но они продолжали вести себя подозрительно, вытягивали морды навстречу ветру. Плот выплыл за край леса, и мы оказались у широкой тиховодины, заставленной корягами самых причудливых форм. Казалось, какие-то речные чудовища с длинными хвостами выступили из воды, чтобы погреть на солнце свои облезлые спины.
Мы уже проплываем тиховодину, когда справа доносится приглушенный стон и что-то взметывается белым лоскутом на последней коряге. Собаки бросаются к краю плота, замирают. Мы настораживаемся. И вдруг там же, над корягой, взметнулась человеческая рука!!!
Невероятными усилиями мы останавливаем шестами бег плота на краю слива.
-- Держи! -- кричит Василий Николаевич, сбрасывая с себя телогрейку, а в глазах какая-то отчаянная решимость.
Он хватает конец причальной веревки, прыгает с ней в воду. За ним собаки. На миг все они исчезают за стеною брызг. Бойку с Кучумом сносит течение. Василий Николаевич упрямится, тяжело машет руками, пытаясь добраться до коряги. Я теряю силы, шест выгнулся, вот-вот лопнет, и вода бросит плот на речные ухабы, что ниже слива, и тогда бог знает, что может случиться с Василием, если он упустит конец веревки, и со мной.
Все это происходит в какие-то секунды. Я чувствую, как слабеют руки, плот начинает разворачиваться. Тщетно пытаюсь удержать его. Но вот он вздрогнул, задержался.
-- Пускай! -- слышу голос Василия Николаевича.
Он уже на краю коряги, оседлав толстый сук, тянет веревкой плот. Я помогаю ему шестом, и через минуту опасность позади.
Быстро приходим в себя и не верим глазам: в двадцати метрах от нас, на этой же коряге, -- привязанный человек. Нас охватывает чувство радости. Это -- Глеб, но узнать его невозможно. Мы не знаем, что сказать, да и нет таких слов, чтобы выразить сейчас наше состояние. Хочется скорее пригреть его, убедить, что он спасен.
Мы подтаскиваем ближе плот. Я все еще не могу признать в этом еле живом человеке Глеба. Парень почти голый. Вода сняла с него сапоги, шапку, телогрейку, а штанами он привязался к коряге. Он весь посинел, губы перекосило страдание. Глаза смотрят на нас каким-то диким и в то же время жалобным взглядом. Из горла его вырывается нечленораздельный звук, как мычание, но в нем радость надежды. Он пытается улыбнуться, но из глаз текут слезы...
-- Ну-ну, не плачь, Глебушка, -- слышу ласковый голос Василия Николаевича. Он хочет сказать еще что-то, но отворачивается и рукавом вытирает лицо.
Я хватаюсь одной рукой за корневище, другой хочу отвязать Глеба, но тот впивается в меня, как коршун в добычу, виснет на мне, не отпускает, боится опять остаться один. Не могу высвободиться. На помощь приходит Василий Николаевич, и мы стаскиваем парня на плот. Укладываем на телогрейку и начинаем растирать. Руки, ноги безвольные, как плети, тело в синяках и царапинах. Какую ночь пережил он в этом бушующем мире, на краю гибели! Я вспоминаю слова Улукиткана: "И у худого человека бывает счастье".
...Через час мы уже сидим на берегу отступившей в русло реки. Горит костер, бушует чай в котелке. На душе необыкновенно легко. Глеб пришел в себя, медленно жует лепешку, но все еще дико посматривает по сторонам, надолго сдвигает брови, трет шершавой ладонью посиневший живот. Ни о чем не рассказывает. Видно, страшно оглянуться назад.
Солнце опускается к горизонту. Придется ночевать здесь.
Василий Николаевич наливает Глебу кружку чаю.
-- Вот видишь, друг, когда ты один -- дела-то прискорбные. Старик не зря приезжал за тобою на остров, почему не послушался? Поперек пошел, свой принцип выставил. Вода вон и остров смела, и тебя вместе с принципом. Куда годится отбиваться от коллектива! Гуртом, говорят, и батька побороть можно...
Глеб молчит. Губы у него слиплись, глаза виновато прячутся. Он жмется к огню, не может согреться. А Василию Николаевичу не терпится:
-- Тут тебе не Главный проспект, а тайга, смотри в оба! Ты впервые в тайге?
Глеб утвердительно кивает головой.
-- Так что же ерепенишься? От Глухова сбежали тут уперся, как бык, самому себе вред делаешь. В твои годы присматриваться надо, что к чему, учиться. На-ка, вот еще горячей лепешки съешь, ишь, как славно она поджарена. Может, каши еще подложить? Ешь, скорее согреешься.
-- Мне бы вот еще закурить, -- тихо говорит Глеб.
-- Дадим. А скажи-ка, -- допытывался Василий Николаевич, -- сколько лет ты так вот шатаешься?
-- Долго рассказывать... Мало я прожил, дядя Вася, да много видел. Трактористом был, учился на штукатура, плавал кочегаром на пароходе, везде побывал.
-- А в экспедицию чего пошел?
-- Думал, тут легче.
-- Ну и как же?
-- Один черт!
-- Не понравилось?
-- Все это не то.
-- Нет, не один черт, тут хуже, а главное -- некуда податься. Это ты понял теперь? Один -- погибнешь ни за понюх табаку. Значит, хочешь не хочешь -- придется работать. Другого пути, Глеб, отсюда нет. Но дармовых едоков нам не надо. У нас -- один за всех, все за одного.
Тот смотрел на Василия Николаевича удивленными глазами и, вероятно, думал: "Неужели после стольких переживаний меня опять будут заставлять работать?"
Молодой организм быстро набирал утраченные силы. Разгладилось лицо, взгляд прояснился, отступила тревога. Уснул он рано. Завтра поход. До лагеря не меньше семи километров. Но Глеб босой. Мы долго сидим у костра, молча распускаем веревку. Василий Николаевич хочет из нее сплести что-то вроде лаптей, иначе Глебу не дойти, да и там не знаю, во что обувать его будем.
В долину незаметно спускается прохладный вечер.
Я встаю -- размять онемевшие ноги. За горою достывает закат. Над ним сгущается синева ночного неба. Послушная мечта уносит меня далеко, к родному дому...
Вот предо мною далеким видением возникает Кардоникский лес, где в детстве, впервые, я слушал шум старых чинар, крик диких птиц, брачную песню оленя.
Там я полюбил громады заснеженных гор, их недоступность, там слушал чудесную музыку живой природы и, отправляясь в жизнь, унес с собою вечную любовь к ней, страстное желание познать ее.
Я ушел далеко от кавказских хребтов и могучих южных лесов, но живу до сих пор их заповедным наказом...
-- Ну вот и готовы лапти, -- возвращает меня к действительности Василий Николаевич, -- отплясать, что ли, на радостях!
Он вешает лапти на сучок, укрывает телогрейкой Глеба, и мы ложимся спать...
Утро. Солнце уже поднялось над горами, мягко греет землю. Над рекой висит легкий редеющий туман. Василий Николаевич готовит завтрак. Глеб, лежа на хвойной подстилке, по-детски лениво потягивается и глядит в небо. Он провел почти двенадцать часов в беспокойном сне.
-- Как дела, Глеб? -- спрашиваю я.
-- Лучше, чем на коряге, только тело болит, будто корова изжевала всего...
-- Идти сможешь?
-- Пойду...
За завтраком он ест жадно, много, неразборчиво. И странно, вновь перед нами тот самый Глеб, который два дня назад поражал всех ленью и равнодушием...
Еще солнце не обогрело землю, а мы уже шагали с рюкзаками на плечах по замшелой тайге. Всюду бурелом -- след пронесшегося урагана. Земля, напоенная до отказа дождем, размякла, вспухла, болота разлились озерами. Куда ни ткнешься -- вода и вода. Нам пришлось долго петлять по равнине, выискивая более возвышенные места для прохода, и только в обеденное время увидели под знакомой скалою дымок костра.
Нас встречают жители стоянки.