слова о нелегкой судьбе Вечного города, а припев выделялся неожиданной энергетикой:
Иерусалим мой золотой,
Из меди, камня и лучей.
Я буду арфой всех напевов
Красы твоей…
Меня песня очаровала, я поймал себя на том, что хочу слушать эту удивительную звукопись еще и еще… Валерию снова хлопали, было видно, что он исполнял песню про Иерусалим не первый раз. «Кто сочинил это?» — спросил я у него. Валерий ответил пространно: «Авторство принадлежит израильской поэтессе, ее зовут Наоми, а может быть, Ноэми… А кто сделал перевод на русский, не знаю. Ноэми сочинила эту песню за пару недель до Шестидневной войны, и израильские десантники пели ее у Стены плача, когда захватили Храмовую гору в Иерусалиме. Вот такая история…»
Пришел еще один гость — высокий широкоплечий мужчина с крупным, грубовато вырубленным лицом. Он обвел всех глазами, сделал общий приветственный кивок и весело сказал: «Представляете, доехал на частнике бесплатно… У него за стеклом портрет Сталина. Спрашиваю — у тебя в семье усатый никого не убил? А он взглянул на меня с презрительной ухмылкой и ответил, что, мол, если бы я не был таким большим, то он меня выбросил бы из машины. Я не остался в долгу и объяснил, что могу набить ему морду прямо в машине, а могу на улице — мол, выбирай сам. Короче — поговорили на политические темы… В результате этот тип довез меня до дома и отказался брать деньги от „масона“, как он сказал. Я, конечно, послал его… Потом объяснил, что и не собирался платить, но бить не стал». Рассказ вызвал бурную дискуссию.
— Сталинист, наверное, из бывших вохровцев на пенсии или из сталинских прокуроров, — предположил Валерий.
— Нет, он при Сталине, наверное, еще под стол пешком ходил. Из молодых да ранний — уже готов, как у нас говорят, выполнить любое задание партии. Любое, заметьте!
— Откуда эта зараза выползает? Молодец, Сережа, что не заплатил уроду моральному, но напрасно не побил… Учить их надо, — сказала Аделина.
— Их невозможно научить, это в генах — царь, вождь, барин должен быть суровым, грозным, беспощадным, иначе это не царь, а тряпка, о которую можно ноги вытереть. Такое понимание достигнуто тысячелетием порки на конюшне, на лесоповале, в рудниках, на нарах в бараке и прочих подходящих местах… — возразил я.
Сергей посмотрел на меня иронично, подошел, подал руку: «Рад познакомиться с… единомышленником». Он сжал мою руку крепче, чем требовалось, — словно проверял, достоин ли я быть его… этим самым «единомышленником». Аделина стояла рядом: «Познакомься, Игорь, это Сережа — будущая звезда русской поэзии». Сережа не согласился: «Звезда не может быть будущей… Либо да, либо нет…» Я поддержал его: «Да, талант либо есть, либо его нет и… не будет». Иосиф Михайлович заметил горестно: «Молодые люди еще не знают — чтобы стать звездой, одного таланта недостаточно». Аделина буркнула недовольно: «Анна Андреевна верила в него — я свидетель… Надо самому верить в свою звезду…» Я наконец понял, что Сережа — тот поэт, о котором Аделина вскользь упоминала как о своем бывшем возлюбленном. Понял и по возбуждению Аделины, и по интересу Сергея к моей незаметной персоне. Он определенно был в ее вкусе — большой, эпатажный, с претензиями на исключительность, по-видимому, небезосновательными… «Почему он бросил ее? — размышлял я. — Наверное, именно из-за сходства характеров. Два однополярных элемента отталкиваются друг от друга…» Аделина предложила: «Давайте попросим Сергея почитать свои стихи». Сергей молча налил полстакана водки, выпил, пожевал хлебную корку… Все ждали его реакции, наконец он проговорил: «Не хочется свои сегодня читать… Если не против, я, пожалуй, прочитаю неопубликованное, не свое, но прямо про того молодого поклонника Отца и Учителя, про того, которому я напрасно, с точки зрения Аделины, не набил сегодня морду». Сергей достал из кармана листок бумаги, развернул его и прочитал нараспев, как это делают поэты по призванию:
Он стоит перед Кремлем.
А потом, вздохнув глубоко, шепчет он Отцу и Богу:
«Прикажи… И мы умрем!»
Бдительный, полуголодный, молодой, знакомый мне, —
он живет в стране свободной, самой радостной стране!
Любит детство вспоминать.
Каждый день ему — награда.
Знает то, что надо знать.
Ровно столько, сколько надо.
С ходу он вступает в спор, как-то сразу сатанея.
Даже собственным сомненьям он готов давать отпор.
Жить он хочет не напрасно, он поклялся жить в борьбе.
Всё ему предельно ясно в этом мире и в себе.
Проклял он врагов народа.
Верит, что вокруг друзья.
Счастлив!.. А ведь это я —
пятьдесят второго года.
Иосиф Михайлович эмоционально резюмировал:
«Восхитительно! Это про молодого человека 52-го года… Жившего еще при Сталине… Прошло больше двух десятилетий, серийного убийцу давно разоблачили и прокляли. Тот человек, повзрослев, понял ошибку своей молодости, а условный, по возрасту, сын того человека выставляет портрет убийцы на стекле своего автомобиля… Восхитительно! Видимо, Игорь прав — патологическое почитание тирана передается по наследству. Кто написал эти замечательные строки?»
Сережа рассказал, что стихотворение приписывают Роберту Рождественскому, но без подробностей… И добавил: «В любом случае — смелое и благородное признание». Помолчали… Аделина сказала: «Блестяще передано мироощущение полуголодного раба — „он живет в стране свободной, самой радостной стране!“ Это о стране 52-го года, замершей от ужаса перед очередной волной террора».
Вдруг зашевелился спавший на диване пьяный Геннадий, он пробормотал: «Отца и Бога», а потом раскрыл полностью глаза и сказал довольно ясно и твердо: «А я в бога не верю». Аделина возразила: «Вера или неверие — интимные чувства. Ты бы, Геночка, попридержал свое неверие при себе, без публичной огласки». Гена рыгнул и сказал: «А я всё равно не верю». Иосиф Михайлович, обычно сдержанно-рассудительный, полемист отменный, словно взвился: «Атеисты — удивительно бесцеремонные люди. Им ничего не стоит произнести в компании умозаключения относительно Бога — возможно, оскорбительные для других. Причем умозаключения эти основаны исключительно на невежестве, а точнее говоря, на непонимании предмета спора».
— Вот вы, молодой человек, Библию читали? — обратился он к Геннадию.
— Это еще зачем? — окончательно проснулся Гена.
— А какой предмет вы, простите, преподаете в вузе?
— Историю партии… Ну и что?
— Партия, историю которой вы, простите, преподаете, всегда считала и считает борьбу с религией и с верой в Бога своей важнейшей задачей. И вы, простите, рассказываете студентам об этой