армии. Жители по утрам слышали знакомое «Становись», «Равняйсь», «Смирно» и первое время не могли привыкнуть к тому, что эти говорящие на русском и украинском языках люди — враги, каратели, убийцы…
Ко всему русскому лейтенант Отто относился брезгливо. Когда на кухню потребовалась судомойка, он сам лично, не доверяя доктору, осматривал девушек, которых привели полицаи. Не снимая черных перчаток, лейтенант брал девушек за подбородок, заставлял раскрывать рот, смотрел в ушах, в голове. И делал все это медленно, с показным выражением гадливости, словно прикасался к огромным зеленым жабам.
Любаша Платонова, белокурая рослая хохотушка, пройдя этот «конкурс», прибежала на мельницу к Нине Минковской и Маше Бушиной, пожаловалась:
— Девочки, погибаю! В волчью стаю попала, родненькие! На медкомиссии была — потеха! Хотела этому чахоточному Гансику в ухо влепить, да маму жалко…
— Ты, Любка, не дури, должность твоя пригодится.
— Вас бы на мое место! Каждая зараза ущипнуть норовит. Воды одной сорок ведер надо, полы скребу два раза на день. Повар к котлам меня и не подпускает, боится, видно, что отравлю их, гадов. А надо бы отравить…
Первое время каратели никуда не выезжали, отдыхали, видно, с дороги, мылись в бане. Казни они начали со своей деревни, где жили. По чьему-то злому доносу за связь с партизанами были арестованы братья Соловьевы, Иван и Василий, Виктор Иванов и Федор Тарасович Бушин, отец комсомолки Маши Бушиной.
В воскресенье полицаи согнали к школе народ. Согнали и взрослых и детей, стариков немощных, окружили плотным кольцом. На перекладине школьных ворот люди увидели четыре петли. Под петлями стояли табуретки. Буквой «П» были выстроены каратели. Заложив руки назад, расхаживал перед строем лейтенант.
Вывели из конюшни заключенных. Их трудно было узнать: так, допрашивая, избили колхозников каратели. Федор Тарасович Бушин, без шапки, босой, придерживал за руку Витю Иванова. Снег подтаивал под его голыми ступнями. Он старался поднять голову Иванову: посмотри, мол, на людей, простись, но Витя висел на руке Бушина безжизненно. Братья Соловьевы держались бодро. Они стояли обнявшись, искали в толпе родных и знакомых…
Мертвые висели целую неделю. Лейтенант сфотографировал их с разных сторон. Когда дул ветер, трупы раскачивались, закостенело били друг о друга. Жители боялись показываться возле ворот.
По ночам на деревенской улице слышались шаги патрульных. Патрули ходили парами, перекликались, ломились в двери домов, требовали самогонки.
В темное время каратели выезжали на погромы редко. Тревога в роте чаще всего объявлялась по утрам. Выходил от радиста лейтенант Отто, подавал команду, хватая оружие, выкатывались во двор солдаты, строились у ворот…
Через Нину Минковскую, Машу Бушину и Любу Платонову Козаров знал обо всем, что творится в деревне. Он встретился с девушками на мельнице: надо было выработать план действий. Маша Бушина и Люба предлагали одно: немедленно напасть на карателей ночью. Козаров понимал их нетерпение: у Маши отца повесили, Любу грязь подтирать заставляют. Маша изменилась от горя, и без того худое ее лицо заострилось, скулы по-монгольски выперли, стали еще крупнее, пронзительнее глаза. Встретив Козарова, она всплакнула, ткнулась ему в грудь, проговорила, всхлипывая:
— Бить их надо, Николаи Васильевич… Я хоть с ножом пойду, хоть с палкой…
— Бить надо, Машенька, но с умом. Напролом лезть опасно, силы у врага большие…
— Что ж, заигрывать теперь с ними! — не выдержала нетерпеливая, горячая Люба. — Они вон, как пьяные напьются, лучше убегай…
— А я, девушки, и хотел сегодня посоветоваться насчет заигрывания. Это умная идея. Все ли солдаты в роте одинаковы? О чем они думают? Вы говорите, что вот даже немец, доктор ихний, не похож на фашиста. Я предлагаю вот что: знакомьтесь с солдатами, беседуйте с ними. Нельзя ли какие-нибудь посиделки организовать?
— Посиделки можно, — сказала Люба. — У нас гармонь есть, Маша играть умеет…
— Не буду я играть, — потупилась Бушина.
Больших трудов стоило Козарову уговорить Машу, развеять ее подавленное настроение. Она в конце концов поняла. Убедить солдат добровольно перейти на нашу сторону — как это было бы здорово…
— Работа очень трудная, девушки, — сказал Николай Васильевич. — Будьте осторожны. Пока не изучите человека, ни о чем таком с ним не заговаривайте. Среди карателей найдутся и такие, что специально будут ругать немцев. Эти как раз и опасны. Не отвечайте на их провокации, делайте вид, что вам политика безразлична, вы молоды и хотите жить весело. Танцуйте с ними, пойте. В общем, чары свои на полную катушку используйте. В разведке женская красота — тоже оружие…
— Нинка своей фигурой пулемет заменит, — прыснула Люба, — а Маша — танкетку…
— Уймите Любку, Николай Васильевич, — пожаловалась Нина Минковская. — Ей бы посмеяться, а серьезности никакой.
— Ты уж больно серьезная у нас!
С улыбкой наблюдая за девушками, Козаров думал: «Милые вы мои, сами не знаете, какие вы хорошие и как бы нам в отряде тяжело без вашей помощи было…» Он хотел сказать это вслух, но не сказал, боялся, что волна жалости захлестнет его, размягчит.
Командиром комсомольской девичьей группы Козаров назначил Марию Бушину. Нина Минковская отвечала за связь. Она была комиссаром. В группу, помимо Любаши Платоновой, вошли еще три девушки: Маша Ильина. Валя Павлова и Поля Николаева из соседней деревеньки Гнильск.
Незаметно и тихо начали они свое дело. В пятистенной избе бабки Прасковьи Люба сломала перегородки. Получился большой зал. Принесли туда патефон, гармошку, гитара плохонькая нашлась, балалайка. Перед рождеством устроили девушки вечеринку, танцевали, пели частушки.
Заскочили сначала к ним патрули. Потом из школы с десяток солдат пожаловало. Не снимая шинелей, расселись солдаты на скамейках, вели себя сносно: трезвые были. Попытался один пристать к Вале Павловой, так Люба его приструнила:
— Эй, ты, жених! Вот скажу господину лейтенанту, он тебе пропишет свадьбу!
— Любка, ты с ума сошла! — напала на нее Нина Минковская, когда каратели ушли из избы.
— Ничего! Не черта их бояться! Лейтенант Отто меня из всех выбрал, они это знают…
Командир карателей давно уже и забыл, поди, кого благословлял в судомойки, а Люба не забыла, использовала это, намекала при случае на доброе якобы расположение к ней лейтенанта. И солдаты, надо сказать, побаивались ее, слушались. Брала Любаша, конечно, не мнимым расположением лейтенанта, а своей неотразимой красотой, юмором, мягкостью натуры, обаянием. Никто не знал, как трудно было ей иной раз смеяться, быть разбитной, бесшабашной. Состояние такое, что плакать хочется, а плакать нельзя, улыбайся, шуми, веселись. А тут еще от матери попало. Смотрит Анна, как дочка ее, вернувшись с «бандитской кухни», начинает брови чернить, и подступает с вопросами, округляя глаза, всплескивает руками:
— Куда это ты, Любовь? Ты чего это в зеркала-то выставилась,