Норвежцы, запьянев, заговаривали о своем, наболевшем: нет жизни в Норвегии ничему норвежскому – веруй по-немецки, по-лютерански, а остальное все делай по-датски – управляй, стройся, торгуй, плати налоги, подчиняйся, люби датских наемников и купцов, ленников и фогтов, восхваляй датскую корону, молись за короля Фредерика, читай датские книги, ешь по-датски, дыши по-датски и с женщиной спи по-датски же. Росли налоги, росли цены на хлеб. С каждым годом норвежцы трудились все больше и больше, а жили все хуже. Дополнительно к ежегодному ландскюльду власти измышляли новые поборы, они жали соки даже из камней…
Уже пятый год велась война между Данией и Швецией, но нередко случалось, что велась она на норвежских землях. Обе враждующие стороны, боясь в случае отступления оставить противнику не разоренную местность, опустошали ее, и если не разрушали и не сжигали хутора и городки дотла, до пепла, то обирали их до нитки, до старой подковы, приколоченной над дверью. Норвежские бонды бывало отстаивали свои одали с оружием в руках, но не всегда им это удавалось. Выступления их были злы, однако не организованы, не слиты в единый кулак, и поэтому никого не пугали. Шведы звали норвежцев против датчан, сулили выгоды, сулили блага, сулили свободу под собственной короной; шведы были красноречивы: «Скиньте ярмо свинушника-датчанина, возомнившего себя господином мира! Датчанин – не воин, датчанин – вор! Он не хочет работать и живет таможенными поборами с Эресунна!…». Но норвежцы не внимали этим призывам; с одним вором идти против другого не желали, старались отбить свои хозяйства от грабителей-наемников, точили славные дедовские секиры и мечи и прятали их у себя иод одеялом…
Андрее из Вардё каждое воскресенье искал встреч с Люсией, но не находил их. Всякий раз он возвращался к россиянам в таверну молчаливый и хмурый и выпивал столько пива, что его приходилось вести до Кнутсен-горда под руки. Однажды в такой воскресный вечер вышло, что Месяц и Андрее раньше других покинули таверну и отправились на хутор вдвоем. Андрее, как уж повелось, был в изрядном подпитии, однако шел сам и достаточно твердо, чтобы не спотыкаться па ровном месте, и так старательно следил за каждым своим шагом, что иногда, проглядев поворот дороги, забирался в кусты. Чтобы скоротать путь, Месяц заговаривал с Андресом о разных вещах, но норвежец на обращенные к нему вопросы отвечал односложно или вообще отмалчивался. И так продолжалось до тех пор, пока Месяц не коснулся натянутой струны, – иными словами, пока он не заговорил о том, что Большой Кнутсен как будто не жалует Андреса родственной любовью и привязанностью и – не виновно ли в том отношение Андреса к Люсии… Почувствовав доброе участие со стороны Месяца, норвежец открылся ему в своих чувствах к дочери Эрика Кнутсена и, должно быть, обрел в том утешение себе, ибо поистине тяжело бывает влюбленному сердцу, не нашедшему взаимности и не имеющему кому открыться. Андрее посетовал на то, что рыбаку, плывущему в убогой лодчонке, немыслимо даже приблизиться к девице, сидящей на огромном отцовом сундуке. Будь он, Андрее, побогаче, тогда, может, при его появлении не щелкали бы так громко запоры на дверях дома Кнутсенов, и прислуга, приставленная к Люсии, не лаяла бы на него, подобно цепным псам. Но где бедняку взять богатство!… И Андресу с его тощим кошельком ничего иного не оставалось, кроме как ходить вокруг трон-хеймского дома Люсии и заглядываться на ее окна либо пытаться подать ей какой-нибудь знак, когда она в сопровождении отца, великанов-братьев и прислуги проходила мимо него в церковь. Далее Андрее сказал, что хитрый Кнутсен ищет для Люсии богатого жениха. Нужен ли ему какой-то рыбак из Вардё?.. Кнутсен приводит к дочери молодых датчан и любекских немцев. Андрее несколько раз видел с улицы, как они пируют там, в ее покоях, и слышал, как они кричат, сдвигая кружки: «За процветание Дании! За встречу в Копенгагене!…». Андрее вздыхал: счастливчики – они могут хоть целыми часами глядеть на Люсию, на это совершенство!… Большой Кнутсен наметил выгодно отдать Люсию замуж и тем расширить собственное дело. Но Андрее был уверен, что у него ничего не выйдет, потому что у тех, кого он приглашал к дочери и с кем пил вино, было другое на уме – переспать бы с ней разок-другой, но ни в коем случае не жениться на провинциалке-норвежке, – они об этом громко говорили и смеялись над «старым олухом», когда выходили во двор помочиться…
В другой раз Месяц заметил, что между Андресом и Большим Кнутсеном как будто еще более поднялась стена отчуждения: не заговаривали один с другим, избегали встречаться глазами, в общем разговоре поворачивались друг к другу спиной. Тогда Месяц порасспросил Темного Кнутсена и узнал, в чем дело: оказалось, Андрее поранил ножом двоих датчан – тех, что зачастили к Люсии; а с Большим Кнутсеном у него на этой почве возникла ссора; отец Люсии сказал Андресу, что если тот – любезный родственничек – не перестанет соваться не в свое дело, то будет изгнан не только со двора, но и из Тронхейм-фьорда; на это Андрее будто бы ответил какой-то дерзостью.
Однажды, оказавшись с Андресом наедине в трюме когга, Месяц сказал норвежцу, что тот может рассчитывать в своих делах на помощь россиян так же, как они до этих пор рассчитывали на его помощь.
На это Андрее ответил:
– О господин Юхан! Она так прекрасна! А я совсем потерял голову и готов бросаться на каждого, кто засмотрится на Люсию. Разве сможет мне здесь кто-нибудь помочь? Ведь ее сердце ко мне глухо. Она видит во мне лишь рыбака из Вардс и отличает от других рыбаков только потому, что я ей родственник. Когда мое сердце готово выпрыгнуть из груди, Люсия спокойно глядит на меня из окна…
Андрее перестал посещать Тронхейм. Он всегда находил себе дело на судне и с головой погрузился в работу. «Юстус» стал для него истинным домом, а кормчий Копейка, которого давно не занимало ничто, кроме корабля, – старшим братом.
Было как-то в августе Большой Кнутсен привез Люсию на хутор. Никто из россиян не видел эту девушку прежде. Да и в тот день не разглядели; мелькнуло светлое платье от повозки к дому – и только; между тем, очень широк был двор – могли и этого не заметить. Андрее же узнал Люсию, но работы не оставил. И она за весь день не подошла к кораблю. Уезжая вечером того же дня, девушка встала в повозке, крикнула: «Ан-дре-ее!…», помахала рукой и засмеялась. При этом Большой Кнутсен быстрее погнал коней, и Люсия, потеряв равновесие, повалилась на сиденье.
Так, незаметно, пришла осень.
В один из дней на Кнутсен-горд явились датские купцы. Они просили россиян продать им меха. Но Месяц отказал. Через несколько дней, в воскресенье, датчане разыскали россиян в таверне и опять заводили речь о продаже всех мехов, причем немного подняли цену, хотя мехов не видели, – им, по всей вероятности, достаточно было знать, что меха строгановские. Купцы угощали россиян золотистым вином и заказывали у тавершцика лучшие колбасы, сладкий козий сыр и чудные пресные лепешки флатбрёд. Но Месяц отказал им и на этот раз, сославшись на то, что у него имеются свои виды на пушной товар. А за вино, колбасы и прочие угощения заплатил вместе с датчанами. Однако купцы оказались упрямыми. Они опять пришли на хутор и назначили третью, очень хорошую цену. На это Иван Месяц только покачал отрицательно головой. Тогда раздосадованные датчане решили действовать иначе. Вежливость быстро сошла у них с лиц, а уста перестали источать мед. Один из датчан указал пальцем в сторону судна на стапелях и воскликнул: