— Да нет, все нормально, — ответила Нина.
— В чем дело? Выкладывай, — потребовала я.
— Эта штука с его носом тебя не пугает? — спросила она.
— А что такого с его носом? — спросила я.
— Если ты ничего не заметила, тогда все отлично, — заметила Нина.
— Не заметила чего? — настаивала я.
— Ничего, — огрызнулась Нина. — Я подумаю, что тут можно сделать.
Две недели спустя Том Хэтауэй позвонил мне и пригласил на ужин. Нина все устроила. В самом деле, невозможно представить, как хорошо у нее получаются такие вещи. Она сумела познакомить своего брата Джека с гинекологом, выступавшей в ежедневном шоу «Сегодня» с маленькой лекцией о перименопаузе; шесть месяцев спустя они обручились. В общем, это было очень любезно со стороны Нины, во всяком случае, намного больше того, на что я имела право рассчитывать, учитывая сложную историю наших взаимоотношений.
Я твердо убеждена, что в основе любой успешной женской дружбы лежит вот какая закономерность: кто-то один должен быть девочкой, а другой — мальчиком. Я собиралась подчеркнуть, что такие отношения не имеют ничего общего с лесбиянством, но теперь, когда думаю об этом, мне кажется, что была неправа. В сущности, я ведь говорю о несексуальной версии того же самого согласия, которое мы наблюдаем у лесбиянок, где девочка — это девочка, а мальчик — это мальчик, и обе стороны более-менее счастливы таким положением дел. А вот у меня самое интересное заключается в том, что в одних отношениях я играю роль девочки, а в других — мальчика. С Бонни, например, я всегда девочка — главным образом потому, что она замужем, у нее трое детей и роль девочки ее больше не интересует; и со своей подругой Энджи я тоже девочка — потому что Энджи слишком рассудочна и здравомысляща, чтобы захотеть быть девочкой; а вот с Ниной Пибл я — мальчик. И всегда им была. Для меня было совершенно очевидно, что мне придется быть мальчиком, если мы с Ниной станем друзьями, еще до того как я встретила ее, потому что мне случилось увидеть, что лежит у нее в ящике для белья. В колледже на первом курсе мы с ней должны были жить в одной комнате. К тому времени, как я прибыла вселяться, Нина уже поселилась и умчалась в книжный магазин университетского студенческого городка. А когда я принялась искать место, куда могла бы положить свои вещи, я открыла то, что оказалось ее ящиком для нижнего белья. Моим глазам предстали бесконечные стопки аккуратно сложенных трусиков пастельных цветов, между которыми с любовью были помещены разделители, маленькие шелковые пакетики и крошечные коробочки, в которых один Господь знает что находилось, и я сразу же поняла, что это — женщина, с которой я соперничать не смогу никогда.
Проблема с таким распределением ролей, естественно, заключается в том, что тот, кому досталась роль мальчика, рано или поздно начинает ее ненавидеть. Мне понадобилось восемь лет, чтобы моя ненависть расцвела пышным цветом. И вот какую форму она приняла: я спала в квартире ее бывшего ухажера и почти уже занялась с ним сексом, но внезапно для самой себя позвонила ей и рассказала обо всем. Разумеется, в то время я не отдавала себе отчета в том, что движет мною; мне казалось, что парень нравится мне по-настоящему. Его звали Энди Басс, и он написал уже четыреста пятьдесят страниц своего романа о пилигриме двенадцатого столетия, который совершал паломничество в Сантьяго-де-Компостелла с гребешковой раковиной, привязанной к шее. В его квартире громоздились книги о монастырских орденах, средневековой архитектуре и Черной Смерти. А в ту ночь, когда я спала у него, мне пришлось ложиться в постель в его лыжных перчатках, потому что местное коммунальное предприятие отключило отопление в его квартире. Мы не спали почти всю ночь, не занимаясь сексом и разговаривая о Рильке и Фалько, а на следующее утро в шесть часов он выпрыгнул из постели и помчался на улицу перегнать свою машину к противоположному тротуару, чтобы не получить штрафную квитанцию от уборщиков улицы. По какой-то причине он мне нравился. Как бы то ни было, с моей стороны было большой глупостью завести этот роман, и, когда я рассказала обо всем Нине, та расстроилась, что вполне понятно (хотя справедливости ради следует отметить, что к этому моменту Нина и Энди не встречались уже четыре года, так что можно было считать, что между ними все кончено — и к этому времени Нина Пибл более или менее регулярно встречалась только с банкирами-инвесторами или будущими конгрессменами). В результате она отказывалась разговаривать со мной в течение двух лет. Но потом, столь же внезапно, как началось, все и закончилось. Нина позвонила мне на мой день рождения и заявила, что скучает, что прощает меня и хочет, чтобы мы вновь стали подругами, и что устраивает вечеринку. Она пригласила меня приехать. Я согласилась и пришла… И встретила там Тома.
Мне удалось составить довольно подробное представление о его личности исходя из двух анекдотов, которые он рассказал за столом. Первый касался какой-то правовой деятельности, которой он занимался для трех сирот, с которыми их мать жестоко обращалась и кормила только «чудо-хлебом» и томатным супом. Второй имел отношение к шести неделям путешествия в одиночестве на каяке по рекам Аляски. Ну вот. Это был мужчина, который заботился о сиротах. Это был мужчина, который не боялся медведей. Это был мужчина, который знал, как поймать лосося на леску, привязанную к корме его каяка. Не думаю, что когда-либо окажусь в ситуации, когда мне понадобится мужчина, который знает, как поймать лосося, привязав леску к корме своего каяка, но тем не менее это впечатляло. И потом, никогда не следует зарекаться.
К тому времени, когда Нина Пибл уговорила Тома пригласить меня на ужин, я уже почти сошла с ума, воображая, как мы вдвоем плывем на каяке посреди буйства дикой природы в обществе двух наших биологических детей и очаровательных веснушчатых сироток, которых усыновили; и я была уверена, что это заметно. Мой единственный шанс, как мне представлялось, заключался в том, чтобы делать вид, будто Том мне совсем неинтересен. Я решила, что две крайности поглотят одна другую, и я буду выглядеть почти нормальной. Поэтому, когда Том возник на пороге моей квартиры с приглашением на ужин, я принялась выискивать в нем недостатки с упорством, достойным лучшего применения. Он был так же высок, как я помнила, и его плечи были столь же широкими, но Нина оказалась права, когда упомянула о его носе — он и в самом деле немного искривлялся влево. Нина никогда не пошла бы на свидание с мужчиной, у которого был настолько сильно искривлен нос, но Нина могла позволить себе проявлять разборчивость. А я не могла. Можно утверждать, что я вообще пропустила фазу разборчивости целиком — иначе как можно объяснить мои девятнадцать месяцев романа с Гилом-гомосексуалистом? Правда состоит в том, что Гил был классическим «другом на бумаге», и в период своей разборчивости, когда мне было уже за двадцать, но еще не исполнилось тридцати, я выбрала его из других не лишенных недостатков, зато гетеросексуальных особей. Во всяком случае, нос Тома не позволял отнести его к категории симпатяг, и за это я всегда была ему благодарна. Этот его недостаток был заметен ровно настолько, чтобы предположить, что при родах он перенес какую-то травму.