Читать интересную книгу Узкий путь - Михаил Литов

- И ты ненавидишь ее?

- Ненавижу? Ее? Побойся Бога! Разве она чем-то виновна предо мной? Я жалею ее... я бы даже подсказала ей, намекнула, что в действительности происходит у нее под носом. Как думаешь, не пустить ли слушок? Мне ведь и самой хочется поскорее развязать этот узел, гордиев узел!

- Я удивляюсь только, - с деланной развязностью перебила Ксения, почему ты раньше не рассказала мне все это? Зачем было выдумывать, скрывать, уверять, что между вами ничего нет? Ты ведь чуть ли не матерью клялась, что нет ничего... а сама вон как жирно развернулась! Да еще так убедительно всегда жаловалась на свое одиночество... Я же тебя жалела, думала: жаль, не сложилась у тетки судьба...

Марьюшка Иванова построжала:

- Послушай, Ксения, тон у тебя какой-то игривый, а мне сейчас не до смеха. А что скрывала от тебя правду, так я... не решалась, страдала... Мне все лезло в голову, что Назаров тебе нравится и ты будешь ревновать.

- Ну, чепуха! - вскрикнула Ксения, не удержавшись от искреннего испуга, недоумения и обиды. - Ты небылицы сочиняешь! С какой стати мне ревновать? Когда это мне нравились этакие толстозадые скоморохи? Ты что-то путаешь, дорогая. Могла бы придумать отговорку посерьезней.

Марьюшка Иванова поскребла скрюченными пальцами воздух, словно и его раздирала мука зуда.

- Не буду изъясняться высокопарно, но ты и так смекнешь... он для меня - все... это любовь! - пролепетала она и обратила на подругу затуманенные и умоляющие глаза.

- Что это мы тут будто мучаемся, на этой паршивой набережной? - громко рассмеялась Ксения.

- Не знаю...

- И что же ты собираешься делать?

- Тоже не знаю. С ним у меня, конечно, ничего не выгорит. То есть я решилась: я прогоню его... не мешкая, сегодня же. Только появится - укажу ему на порог. Хватит морочить мне голову, пусть поищет других дурочек. Пусть идет к своей Кнопочке. А с ней я тоже перестану встречаться. - Слезы выступили на глазах рассказчицы. - Все это нелегко будет вынести... но я двугорбая, с одного горбика перекину на другой и как-нибудь донесу. Мы, женщины, чего только не претерпевали! А с толстозадым скоморохом, как ты его называешь, разговор у меня будет короткий. Попросту говоря, я решилась. А ты что посоветуешь? Согласись, я сделала правильный выбор. А что я действительно решилась, видно по тому, что я тебе все наконец и выложила. Больше таить и терпеть все это в себе не могла, и его больше нет сил терпеть. Пора кончать... Доколе?!

Ксения иронически попыхтела и раздула ноздри, патетика подруги нисколько не убеждала ее, что та и впрямь исполнит свои намерения, а к тому же ей было безразлично, прогонит Марьюшка Иванова Назарова или нет.

Марьюшка же не чувствовала этого равнодушия и даже вообразить ничего подобного не могла, она не сомневалась, что и на сей раз, как всегда, заручилась поддержкой Ксении и теперь с легкостью восстановится на пути прилежного следования идеалам чистоты и совершенства. Иронию подруги в отношении ее намерений она расценивала как своеобразное комикование, целью которого было разрядить чрезмерное напряжение разговора. И хотя ей было не до шуток, жаркое желание подластиться к приятельнице и тем отблагодарить ее за отзывчивость и снисхождение побудило Марьюшку довести до некоторого даже гротеска энергичные усилия раз и навсегда похерить всякие сомнения на счет ее решимости. Дрожь крупно прошла по ее тонкому телу, она разбросала в стороны трепещущие руки, устремив взгляд вытаращенных глаз в некие недоступные другим пространства, и сама уже не могла отличить нужное от наносного в своих действиях, действительное от метафорического. Она смахивала на большую яркую птицу, и прохожие останавливались, смотрели и слушали, пытаясь понять, что произошло с пернатой красавицей. Даже Ксения, не узнавая всегдашней, привычной обезьянки, косилась на подругу с удивлением.

***

У Ксении противоречивые чувства к Марьюшке Ивановой давно уже для удобства сложились в некую однозначную и не требующую мотивировки привязанность, и ее равнодушие к вопросу об изгнании Назарова объяснялось самодостаточностью разразившейся в ее душе бури изумления перед фактом, что ей долго и ловко пускали пыль в глаза. Она привыкла верить подруге, а та провела ее как дурочку, как несмышленное дитя. Теперь она понимала, что коль не догадалась обо всем сама, когда догадался даже пьяненький и помешанный на своих грязных делишках Сироткин, стало быть, у нее отсутствует некое особое внимание к людям, особое чутье на них; и если у других это чутье способно принимать вид даже каких-нибудь щупальц, у нее вместо таких щупальц сгустки запекшейся, ороговевшей крови. Это было нехорошо. Ксения как бы заново озирала мир и с трудом находила себе в нем место.

Марьюшка Иванова нанесла ей жестокое оскорбление. Каялась, если верить ее заверениям, а ведь в сущности сделала так, что Ксения уже не в состоянии оправиться от изумления, видя, что Марьюшка совсем не тот человек, за которого себя выдавала. Не могла Ксения ни справиться с изумлением, ни постичь, как, каким образом составилась у подружки потребность в столь нелепом и злом обмане. Ей хотелось поделиться с кем-нибудь своим недоумением, своей обидой на Марьюшку. У Ксении не то чтобы чесался язык, он у нее пронизывался тысячью иголочек и корчился от боли, и она в глубине души сознавала, что ей прежде всего нетерпится отомстить подруге. К тому же Марьюшка Иванова забыла взять с нее обещание хранить ее признания в тайне.

Но кому же поведать? Мужу? Он всегда выражал сомнение в чистоте отношений Марьюшки Ивановой и Назарова, а услыхав подтверждение своих догадок, разве что удовлетворенно и снисходительно хмыкнет. Ксения же нуждалась в обстоятельном и дельном разговоре. Ей необходимо излить душу, рассказать, что она обманута и оскорблена, что отныне на ней словно бы висит ярлык, обличающий ее глупую наивность, а безмятежный супруг заявит, что если бы она занялась стоящим делом да больше помышляла о духовном, ее не задевали бы подобные пустяки. В каком-то смысле он прав. Но это по большому счету, а в данной сиюминутности Ксения жаждала разговора по душам, а не остужающих пыл назиданий.

У Конюхова в пригороде после родителей остался большой деревянный дом, сделавшийся благодатным местом примирения, где на возникавших чаще всего без всяких причин сборищах и гульбищах безропотными овечками сходились люди, которые и помыслить не могли о приветливой встрече где-либо в другом месте. Эта добрая традиция возникла из того, что знаменитая слабость Ксении быть широким человеком нашла должный отклик у склонности ее супруга к шумным увеселениям, на которых он сам, впрочем, не столько безобразничал, сколько изучал для своих литературных надобностей общественные нравы. В трудные времена, а они наступили, туго приходилось человеку, озабоченному стремлением поддержать свою репутацию хлебосольного хозяина и не располагающему достаточными для этого средствами. Но Ксения нашла вполне соответствующий широте и, как следствие, простоте ее взглядов выход, объявив, что все желающие встречаться и пировать в загородном доме должны сами обеспечивать достойное убранство стола. И все согласились с таким решением, хотя оно и создало атмосферу некоторой подозрительности вокруг тех, кто за последнее время больше других преуспел в жизни.

Вскоре после беседы подруг на набережной в загородном доме собралась многочисленная и резвая компания. Ксения, хотела она того или нет, с изуверской пристальностью наблюдала за Марьюшкой Ивановой. Та на ходу возбужденно сообщила, что пока не прогнала Назарова (да сам Назаров и был представлен тут собственной персоной), но вопрос решен и исполнение приговора - это лишь вопрос времени. Возбуждена Марьюшка была до крайности, до какой-то карикатурной бодрости. Оказываясь то задействованной в неистовых плясках, то с неменьшим неистовством пьющей вино за столом, то как бы наемницей в объятиях едва ли хорошо знакомых ей мужчин, она быстро достигла умопомрачения и почти естественной раскованности. Крепкие напитки зашевелились в ее организме сущим адом, и Марьюшка отправилась на крыльцо возвратить природе без ума взятое от ее даров. Пока она, плача и ругая себя, занималась этим, Сироткин, появившийся откуда-то пускающим пьяненькие слюни весельчаком, зашел к ней со спины, предусмотрительно скомкав губы в трубочку для поцелуя, и стал заголять колесом выгнувшуюся перед ним плоть. Ксения из надежного укрытия видела, как он с жалобой на лице путался в непостижимых замысловатостях женской одежды, а затем не без вожделения изучал целый фейерверк резко обозначенных бугорков стародевичьего позвоночника. Марьюшка Иванова не имела ни времени, ни возможности отбиваться или даже вовсе не сознавала, что на нее распространяется не только злой умысел Бахуса, но еще и действия каких-то посторонних игривых сил. И, видя двоякую беду приятельницы, Ксения не испытывала к ней ни малейшего сочувствия, более того, находила в этом зрелище подтверждение ее вероломства и распущенности, тогда как Сироткин рисовался ей несчастным человеком, которого нелады с женой довели до смехотворных покушений на прелести забывшейся особы. Она тайно наблюдала за ними и словно бы замыкала собой некий порочный круг, и не удивительно, что ее вдруг озарила счастливая мысль при первой же возможности выдать Сироткину постыдную тайну Марьюшки Ивановой. Вот подходящий экземпляр для помещения в нем скандальных историй и слухов! Уж он-то обрадуется, что его давние подозрения столь блестяще подтвердились, уж он-то выльет ушат грязи на Марьюшку Иванову и Назарова, но его радость будет, по крайней мере, земной и понятной. Конюхов обескровлен, за приличной и даже внушительной внешностью прячется тщедушная, чахоточная душонка, а Сироткин все еще полон плоти, способной и замараться, и очиститься, и кровь еще бурлит в его жилах.