Духовные дети
На протяжении всей статьи С. Лёзов с маниакальной настойчивостью повторяет выдумку о «профессиональных духовных детях» покойного пастыря. Эти люди пишут не то и не так, как хотелось бы автору, разрушая стройность его концептуальной схемы. Отсюда — его «праведный гнев».
«Профессиональные духовные дети» — это, очевидно, те из окружения о. Александра, кто профессионально занимается малопристойным делом за соответствующее вознаграждение, т. е. находится на содержании (у кого?). Но ведь такие существуют лишь в больном воображении Лёзова. Их не было и нет. «Профессиональные духовные дети», в переводе с лёзовского новояза, — это духовные дети о. Александра, сознающие масштаб его личности, хранящие ему верность и свидетельствующие о нем. Не больше. Но и не меньше. Я принадлежу к числу этих детей и не считаю для себя возможным молчать, когда обливают помоями моего духовного отца.
Существует мнение, что о. Александр не нуждается в защите. Да, в высшем смысле он защищен, и весьма надежно. Это, однако, не снимает ответственности с тех, кто его близко знал, с тех, ради кого он совершал свое служение. Он уже не может ответить клеветникам. Но мы — можем. И должны.
Как мы видели, утверждения Лёзова о «выпадании» прихожан о. Александра из «главной реальности» — прямая фальсификация. Столь же клеветнический характер носит утверждение о их «вторичной и несамостоятельной роли», о том, что ими, по сути, бессовестно манипулировали. Как человек, знавший о. Александра в–течение многих лет, могу свидетельствовать: он относился к своим духовным детям нежно и мудро, с величайшей бережностью. Эти отношения были искренними и доверительными. Он никогда не рассматривал личность прихожанина как средство или как элемент «массы». Такой подход был для него категорически неприемлем. Он жил ради нас, и мы это знали.
Он уважал каждого, кто бы тот ни был — ученый или простец. И, кстати говоря, он не был лишь пастырем интеллигенции: большинство его прихожан составляли обычные люди — жители г. Пушкино и окрестных деревень, сохранившие о нем благодарную память. Он ничем не выказывал своего превосходства. Напротив, себя он умалял, а нас возвышал. Он вызывал на поверхность лучшее, что дремало в глубине наших душ. Никто не ощущал своей «вторичности»: для этого надо было иметь особое устройство личности. Не было никакой «вторичности» или «несамостоятельности». Всё обстояло как раз наоборот: отец поощрял любую инициативу, старался раскрыть в человеке его потенциальные возможности. Нам приходилось «дотягиваться» до себя. Осторожно вел он нас по ступеням веры. Язык, на котором он говорил, был язык любви. Он брал на себя наши боли, взваливал на себя тяжесть наших грехов. На любовь мы могли ответить только любовью.
Отец Александр был человеком абсолютно бесстрашным, но уж никак не человеком, готовым поставить на карту жизнь и свободу своих духовных детей. Да, он оберегал их от необдуманных и рискованных действий, создававших иллюзию свободы, не считал возможным подталкивать на путь диссидентства, которое подчас прикрывало нежелание заняться духовной работой — глубокой, но внешне не слишком эффектной. Но это вовсе не значит, что он относился к диссидентству в принципе отрицательно. Он встречался с Александром Солженицыным, его прихожанами были Надежда Мандельштам, Александр Галич, Димитрий Панин, Николай Тимофеев–Ресовский. Демократ по своим убеждениям, о. Александр не мог не сочувствовать правозащитному движению, однако демократия, в его понимании, невозможна без опоры на духовно–нравственный идеал. И не случайно он называл академика Сахарова праведником, знамением надежды. Он и сам был таким праведником, спасающим наш мир.
Возникает вопрос: а имеет ли человек право на иное, — скажем, не апологетическое мнение об отце Александре? Безусловно имеет. Но непременным условием при этом должна быть корректность и добросовестность. Плюрализм мнений не означает вседозволенности и не дает права на диффамацию.
Отступники
В новодеревенском приходе всегда было немало людей ущербных и невротизированных, страдавших мнительностью и разнообразными фобиями. О. Александр жалел их, никогда не поучал, вразумлял шуткой и добрым словом. Тактично и ненавязчиво он помогал им исцелиться от зацикленности на самих себе, вселял веру в свои силы. И происходило чудо: человек оживал к новой жизни, он преображался даже внешне.
Однако находились и такие (обычно люди с неутоленным честолюбием), кого мудрая педагогика о. Александра только ожесточала. Подобные прихожане притязали на интеллектуальное и духовное равенство со своим наставником. Не имея на то ни оснований, ни способностей, они по существу хотели играть ту же роль, что и он. «Ученик не бывает выше своего учителя», — говорит Христос (Лк 6, 45), но они думали иначе. Поскольку подтвердить своих притязаний они не могли, то быстро озлоблялись. Это приводило к тяжелой закомплексованности. Им начинало казаться, что о. Александр как‑то ущемляет их потенциал, богатую творческую натуру. Постепенно они приходили к мысли о своем интеллектуальном и нравственном превосходстве над ним. За этим следовал разрыв, переход в другую конфессию или авантюрные политические акции, ставящие под удар не только о. Александра, но и многих других. Для некоторых из этих людей была неприемлема открытая модель христианства: им нужен был кнут, жестко регламентированное поведение в рамках «Типикона». Кое‑кто из них (например, один служка, ставший священником), стал обличать своего бывшего учителя в неправославии и чуть ли не в ереси.
О. Александр иронически называл все это «эдиповым бунтом против духовного отца». Как правило, эти люди плохо кончали (духовно и душевно): уязвленная гордыня пожирала их. Отец, который читал сердца как открытую книгу, предвидел это. Он тяжело переживал за них, жалел, но не посягал на их свободу: если они хотели уйти, он их не удерживал. Лишь в особых, редких случаях он сам предлагал человеку найти себе другого духовника. И тем не менее он считал себя морально ответственным за этих людей. Их было немного, но они были, и все они больно ранили отца.
Одним из таких людей был Лёзов. Он ненадолго задержался в новодеревенском приходе. Когда он понял, что его честолюбивым замыслам сбыться не суждено, он ушел, унося с собой мстительную надежду на реванш («И в путь потек, и поутру вернулся с ядом»).
Лёзов порвал с православием и, как это бывает с прозелитами, проникся жгучей ненавистью к своему прежнему духовному лону. Поэтому его пафос — резко антиправославный (и это во времена и без того острых межрелигиозных и межконфессиональных раздоров). «Узкие рамки этоса РПЦ», «служилая Церковь», «некая православная библеистика» — статья пестрит такого рода выражениями.
Судя по всему, сегодня Лёзов идентифицирует себя с протестантизмом. Это его право. Но дело ведь не в формальной принадлежности к той или иной конфессии, а в том духе, который и делает христианина христианином. Лёзовская статья дышит ненавистью, а стало быть, дух ее — глубоко антихристианский.
Личное дело Лёзова симпатизировать иудаизму или протестантизму и не любить православие. Это, однако, не освобождает его от обязанности придерживаться хотя бы минимальной человеческой и научной добросовестности, тем более, что тональность его статьи не вызывает сомнений в том, что автор вещает непосредственно с научного Олимпа. Следовательно, без серьезных доказательств не обойтись. Но претензия Лёзова на объективный научный анализ ничем не подкреплена. В статье нет научных аргументов, а есть лишь их имитация и голословное постулирование «убийственных» для о. Александра, но совершенно фантастических утверждений и выводов. То, что внешне выглядит как научная аргументация, при ближайшем рассмотрении оказывается многоэтажной подтасовкой. К тому же, выдвигая свои обвинения, автор занимается не только «чтением мыслей» о. Александра, но и их интерпретацией. Это забавно, но и отвратительно.
Ненависть застит глаза. Говоря о «публичном провале» о. Александра, Лёзов явно выдает желаемое за действительное, а чтобы убедить читателя в правдоподобности своих измышлений, поступает в соответствии с рецептом: назови белое черным, но чтобы тебе поверили, делай это постоянно, систематически, не переводя дыхания (или — по пословице: клевещи, клевещи, авось, что и останется). Вот тогда люди скажут: «Нет дыма без огня».
Казалось бы, чувство самосохранения должно было удержать автора от столь бессмысленной лжи, но нет, удержу он не знает: «Перо его местию дышит». Какое там «не судите, да не судимы будете»! Лёзов претендует на Божественную прерогативу (или прерогативу Конституционного суда): его приговор окончателен и обжалованию не подлежит. Остается привести его в исполнение.