Церковь — не политический, а богочеловеческий организм, мистически и реально объединяющий людей во Христе. Для Лёзова же это прежде всего и главным образом социальный институт, основанный на системе властных отношений, предписаний и запретов и призванный к «публичному политическому действию». Он явно путает храм с парламентом (или с «Красными бригадами»). Церковь, естественно, может, а иногда и должна, занимать вполне определенную позицию по принципиальным политическим вопросам, а верующие вольны участвовать в политической деятельности, но задача священников — не политическое, а духовное просвещение. Церковь должна быть с народом, однако она не должна иметь особой политической программы. А вот осмысливать текущие события в свете веры — это ее дело (как и дело каждого христианина). Политика не та стихия, в которой ей следует пребывать, — у нее другое назначение. Если же настаивать на лёзовских формулировках, можно прийти к выводу, что отделение Церкви от государства есть грубая ошибка и эти гиганты должны либо вести борьбу за политическую власть, либо вернуть православию статус государственной религии.
Лёзов пытается навязать о. Александру амплуа политического диссидента (которым тот не был и быть не хотел), а поскольку он этому амплуа не соответствует, сурово осуждает его. Но пастырь не должен быть политическим диссидентом, у него иные, более серьезные задачи. Претензии к Александру Меню как к политику совершенно неправомерны. Вопреки утверждениям Лёзова, он никогда не был и «церковно–политическим деятелем». Он неоднократно подчеркивал: «Я не политик». Искус прельщения или порабощения политикой его миновал.
Лёзов делает религию инструментом для достижения внерелигиозных, политических целей. Такая позиция была глубоко чужда отцу Александру. Он говорил: «…свобода должна вырастать из духовной глубины человека. Никакие внешние перемены не дадут ничего нового, если люди не переживут свободу и уважение к чужим мнениям в собственном опыте». Сегодня мы с особой силой убеждаемся в справедливости этих слов.
Попытки представить о. Александра насмерть перепуганным конформистом просто смехотворны. Христос, вопреки давлению на него, отказывался быть политическим вождем и даже политическим борцом. Отец Александр шел по пути Христа: он боролся со злом, утверждая добро. Эта борьба была не поверхностно–политической, а бытийственной, глубоко духовной. Вспомним его слова: «Мир давно уже озверел, люди ожесточились, единственное, что может их спасти, — это возвращение к евангельским принципам, к любви».
Именно этой цели было подчинено его общественное служение. По Лёзову, было бы лучше, если бы пастырь милостью Божией пошел по пути политического авантюризма. Но о. Александр выбрал другой путь. Его оружием было слово. Его книги, проповеди, публичные выступления оказывали огромное воздействие на людей и в короткое время сделали его духовным лидером России. Это, кстати, отлично понимали (и понимают) его враги. Те, кто направлял руку убийц, знали, с кем имеют дело. И напрасны потуги Лёзова обесценить не только жизненный подвиг, но и саму смерть отца Александра, цинично занеся его в список «тех, кто попал под колеса истории». Не каждый удостоивается мученического венца, и не каждый способен понять духовный смысл христианской жертвы.
Был ли о. Александр церковным реформатором? Сам он таковым себя не считал, хотя его вклад в обновление христианства переоценить невозможно. Он полагал, что «в самой идее реформ нет ничего неправославного» — реформы были и будут, вопрос в том, как и ради чего они проводятся. Необходимость определенного пересмотра церковной практики, канонов и богословия была для него несомненной, но он отрицательно относился к разрушению коренных церковных принципов и традиций. Верный путь, по его мнению, как всегда, лежит посредине. Он осуждал попытки «модернистов» создать «секулярное христианство», как и реформы обновленцев (напр., митрополита Александра Введенского), дискредитировавшие саму идею церковного обновления. Его больше интересовало не столько изменение внешних форм, сколько углубление и развитие богословия.
Тем не менее в Русской Православной Церкви о. Александр был возмутителем спокойствия, и не потому, что его взгляды в чем‑либо противоречили православию, а, наоборот, потому, что они максимально приближены к духу Христовой истины. Для значительной части церковного клира Христос был и ушел. Для о. Александра Он никуда не уходил. Он и сейчас стучится в двери каждого сердца. У о. Александра, как У Христа, всё построено на свободе — они страшатся свободы как огня. У него христианство живое, оно изменяется с каждой новой эпохой, с каждым новым поколением — у них оно застыло в древнем ритуале, окаменело. У него — сила веры и сила духа, у них — показное благочестие и мертвая буква.
Для них христианство — только храмовая религия с пассивными прихожанами, а Церковь — вариант закрытого общества. Для него религия, вера охватывают всю жизнь человека, прихожане активны, Церковь открыта миру. Главное же: здесь сталкиваются любовь и — нелюбовь, нетерпимость, ненависть.
Это две полярные позиции, экзистенциально и духовно несовместимые. Из них вырастают две модели христианства. Первая основана на открытости, вере в универсальные христианские ценности, на уважении к личности, не на букве, а на духе христианского провозвестия. Она ориентирована на диалог с любой конфессией, любой религией, любым человеком, но не допускает религиозной эклектики. Она включает в себя свободу, взаимопонимание и терпимость.
Вторая, закрытая модель христианства представляет собой версию религиозного фундаментализма, или «русскую религию».
Она основана на идее самодостаточности и абсолютного превосходства православия. Для нее типичны национальная гордыня, изоляционизм, ксенофобия (в особенности сионистофобия), антиэкуменизм, порожденные комплексом неполноценности, неверием в свои силы, в свою правоту. В своем крайнем выражении эта тенденция ведет (и уже привела) к «соединению русского фашизма с русским клерикализмом» (слова о. Александра). Люди духа и люди буквы — антиподы. Их столкновение неизбежно.
Выбор, по сути, приходится делать между христианством и язычеством, облаченным в псевдохристианские одежды. Убийство о. Александра — прямой результат сшибки этих двух сил, один из драматичнейших эпизодов вселенской битвы Добра и Зла. Попытки представить это злодеяние как факт уголовной хроники, а не как духовное событие, причем событие гигантского масштаба, характерны для современной социальной мифологии.
Свою лепту в ее развитие вносит С. Лёзов. Наиболее удобный прием — «снижение образа». Мистифицированный, подменный образ, нарисованный Лёзовым, не имеет ничего общего с реальным отцом Александром и представляет собой проекцию внутреннего мира автора, кривое зеркало, в котором объект искажается до неузнаваемости. «Каким судом судите, таким будете судимы» (Мф 7, 2). Это бумеранг, и никому не удастся от него уклониться.
Лёзов называет «нелестной» оценку деятельности о. Александра в нашумевшей статье Н. Домбковского «Крест на совести». Но тот пасквиль — просто грязная чекистская фальшивка, и это было абсолютно ясно уже в момент ее публикации[33]. Что же до статьи самого Лёзова, она ведь тоже — «нелестная». Такие параллели наводят на размышления.
Отец Александр дал людям новое, современное и в то же время первозданное прочтение христианства — не как свода законов, запретов, не как новой этики, а как новой жизни, как веры, действующей любовью. Он не «претендовал» на какую‑либо роль, и менее всего — на роль кумира. Целью его творчества была не самореализация, как лукаво предполагает Лёзов, а служение — Богу и людям, спасение людей, т. е. соединение их со своим Первообразом.
Имеющий уши слышать, да слышит. Если человек вместо музыки сфер слышит какофонию, значит у него не те уши («я по ушам узнал его как раз»). Разумеется, «уши» — всего лишь метафора. Речь идет о поврежденном нравственной коррозией сердце, об атрофии нравственного чувства, к которой приводит гордыня (первый и главный из смертных грехов в христианской традиции). Именно гордыня ведет к оцепенению сердца, к тому, что на языке православной аскетики называется «окамененным нечувствием».
«О. Александр наивно полагал», он «не догадывался, что на сей раз время работает на него», «я думаю, научная проблематике как таковая была А. Меню столь же непонятна, сколь и неинтересна» — это всё Лёзов. Менторски–назидательный, высокомерно–снисходительный тон статьи производит комичное и одновременно отталкивающее впечатление. Надо обладать незаурядной наглостью, чтобы позволять себе поучать о. Александра (посмертно), как ему надлежало жить и работать. Но стоит ли говорить о мере и вкусе безнадежного нарцисса?