Полуобернулся к Антонине Аркадьевне. — Рукомойный тазик. Растворите в кувшине с водой две столовые ложки соли и принесите.
Она заметалась по комнате, не зная, какое указание выполнить раньше, и Картузов показал пальцем на тазик.
Минуту спустя Климентьев то глотал из кувшина, то выплевывал воду. Сначала почти красная, постепенно она становилась светлее. Антонина Аркадьевна трясущимися руками разогревала самовар — ей было велено приготовить грелку.
— Приступы кровотечения будут случаться всякий раз, когда туберкулезный процесс разрушает более или менее крупный кровеносный сосуд, — говорил доктор деловито и буднично, от чего Антонине Аркадьевне стало немного спокойней. — Это на данной стадии нормально. Держите наготове кувшин с подсоленной водой — на подоконнике, где нагревает солнце. Самовар всегда должен быть на парах, грелка рядом. После того как извергнутая кровь выйдет, можно лечь. И попить микстуру, которую я выпишу.
— Сколько? — спросил Климентьев едва слышным голосом, боясь, что снова хлынет кровь. — Сколько времени мне осталось?
— А это в значительной степени будет зависеть от вашего поведения и настроения. Не валяйте дурака — не утомляйте себя физическими нагрузками и самозапугиванием, тогда еще поживете. Так. Теперь на спину. Подушек сюда, побольше! Грелку — в ноги, — приказал он Антонине Аркадьевне. — Сейчас я накапаю лауданума, пусть час-другой поспит.
— Умоляю, не уезжайте, побудьте еще, — прошептала Антонина Аркадьевна, когда муж, выпив лекарство, почти сразу заснул, скорбно смежив веки и сделавшись похож на мертвеца, отчего ей стало страшно.
— В сущности ничего интересного уже произойти не должно, — пожал плечами Картузов, но посмотрел на ее жалко моргающие глаза и вздохнул. — Ладно. Однако извозчик столько ждать не будет, придется его отпустить. Как я потом вернусь в город?
— Я найду, я договорюсь, — обрадовалась она. — И вам заплачу за ваше время. Вдвое!
Картузов сдвинул густые брови, и на лбу образовалась складка.
— Я вам не прислуга. У меня тариф. Заплатите, сколько было сказано: семь рублей плюс рубль извозчику, который меня привез. Если хотите, можете дополнительно сделать пожертвование в кассу помощи ссыльным.
— Каким ссыльным? — спросила Антонина Аркадьевна, и он посмотрел на нее, как смотрят на слабоумных.
— Которых сослали. В нашем царстве-государстве пять тысяч ссыльных политических, разве вы не знали?
— Нет.
— Этого не знать стыдно. Порядочные люди собирают для ссыльных средства. Даже в Тамани, где порядочных людей блошка да мошка, да третья вошка.
Антонина Аркадьевна никогда не слышала такого выражения и невольно улыбнулась — врач произнес поговорку на простонародный лад, получилось смешно.
— Хорошо, я буду вошкой.
Она сходила за деньгами, принесла двадцать рублей.
Картузов стоял у окна, глядя на улицу.
— Что же, у вас в Ак-Соле сейчас много отдыхающих? — спросил он, кивнув на проезжавшую мимо коляску. Там сидел какой-то господин в котелке, надвинутом от яркого солнца на самые глаза.
Пролетка замедлила ход. Извозчики, должно быть, знакомые между собой, о чем-то коротко потолковали, и господина в котелке повезли дальше.
— Нет, почти никого, — ответила Антонина Аркадьевна. — Кроме нас только две семьи. Это верно к кому-то из них. Вот, прошу. Это ваш гонорар и взнос в кассу.
Он сунул купюры в карман, не поглядев и не поблагодарив.
— Пойду отпущу повозку. И вот еще что. Где тут у вас латрина?
Сказано было без конфузливости, обычно сопровождающей этот вопрос у интеллигентных людей.
Сконфузилась, наоборот, Антонина Аркадьевна.
— Во дворе, за домом. И рукомойник там. Здесь ведь деревня.
— А я думал тут Версаль, — засмеялся он и вышел, почему-то взяв с собою саквояж.
«Как просто и естественно он спросил про латрину, — подумала Антонина Аркадьевна. — Он не грубый, как мне вначале показалось, он естественный — вот верное слово. Все, кого я знаю, да и я сама, мы вывернутые и вымороченные, вечно что-то из себя изображающие, а Картузов простой и ясный, как природа. В природе ведь нет ни доброты, ни деликатности, она равнодушна к смерти и страданию, но она дарит жизнь, она и есть жизнь. Должно быть, этот человек не станет, как мы с Константином, спорить из-за Ибсена или «Крейцеровой сонаты», для него это бессмысленное сотрясание воздуха. Он занимается очевидными, несомненно полезными вещами. Лечит больных, собирает деньги на ссыльных. Это и есть настоящая жизнь. А где настоящая жизнь, там и настоящее счастье».
И ей тоже захотелось заниматься чем-нибудь несомненным и полезным, кого-нибудь спасать или кому-то помогать, вставать не в десятом часу, а на рассвете, ехать по спешным, нужным делам, подставляя лицо ветру и солнцу, безо всякой заботы о том, как это отразится на коже.
Она вышла во двор, чтобы не тревожить сон больного, и стала ждать Картузова в беседке. Вот он показался из-за угла, прижимая саквояж локтем и вытирая платком мокрые руки. Антонина Аркадьевна его окликнула, он подошел.
— У вас перстень, — удивилась она, заметив, как на его руке блеснула белая искорка. — На вас непохоже.
Обыкновенно она не стала бы говорить такое малознакомому человеку, но ей сейчас хотелось быть простой и естественной. Удивилась — спросила, и ничего особенного.
— Да, носить кольцо глупо, я знаю. Но тут одна история. До того как перевестись сюда, я работал в уезде, в Темрюке…
Картузов сел на скамейку, не спрашивая позволения достал из дешевого латунного портсигара папиросу, стал раскуривать. Антонине Аркадьевне понравилось и это — что обошелся без вежливого вопроса, можно ли закурить. Отчего же нет, если это не помещение, а беседка?
— Почему вы не живете в большом городе? — спросила она, воспользовавшись паузой. — Ведь вы превосходный врач, это видно.
— Большие города для меня… неполезны, — чему-то усмехнулся он. — Так про перстень. В Темрюке был у меня один безнадежный раковый больной.