покой, умиротворение, тихую нежность. «Неужто это и есть обыкновенность, — промелькнуло в оцепенелом уме Агафьи Ивановны. — Отчего же я всегда так ее боялась?».
И кто-то сидел там, на призрачной веранде противу Агафьи Ивановны, кто-то едва различимый в радужном переливе воздуха, кто-то, на кого и устремлялась нежность.
Почему-то привидевшийся сон, вполне безобидный, ужасно испугал ее. Усилием всего существа Агафья Ивановна отогнала наважденье и разозлилась на человека, который невольно породил этот фантом.
— А ну тебя! Тебя и нет вовсе! Ты мне примерещился!
Виновник ее гнева растерянно заморгал, отчего лицо его сделалось глупым.
— Постойте! — залепетал он. — Я чувствую, я знаю, что вы в беде! Неужто я ничем не могу вам помочь? Клянусь, я…
И опять зрение Агафьи Ивановны будто затуманилось радужной дымкой, а сердце сжалось. Был однако верный способ избавиться от навязчивого дурмана. К этому средству она и прибегла.
Сказала, что, коли он хочет ей помочь, то пусть отыграет дорогое ее сердцу серебряное монисто. И показала на стол, за которым шла игра, на свое ожерелье, лежавшее под локтем у Тодобржецкого. Да еще, чтоб принизить и обезоружить трепет в сердце, пообещала, что в благодарность полюбит своего спасителя — пусть считает ее продажной. Всё это она проговорила будто в бреду, скаля зубы в глумливом смехе, а потом сразу встала и пошла прочь. На пороге обернулась, увидела, что испугавший ее молодой человек, так и оставшийся безымянным, уже стоит перед Тодобржецким, и поднялась в нумер. Ее дело было исполнено.
* * * Полчаса спустя, когда Тодобржецкий вернулся с шампанским, чтобы отпраздновать выигрыш, Агафье Ивановне сделалось тошно — и при виде довольной физиономии ее сообщника, и еще более от самой себя.
Подобно убийце, стремящемуся поскорей покинуть место кровавого преступления, она ощутила неудержимое желание уехать, и такое омерзение, что не захотела даже пригубить шампанского, хотя была до него большая охотница.
— Да что за стих на тебя нашел? — изумился Тодобржецкий. — Куда мы в такую пору? Нам к ночи не доехать до следующей станции.
— Так будем ехать до рассвета. Собирайся!
По тону Агафьи Ивановны было ясно, что от своего сумасбродного решения она не отступится, Тодобржецкий хорошо знал свою подругу.
— Как хочешь, а вино я выпью, — объявил он. — Видишь, его нельзя не выпить.
Он хлопнул пробкой, вскипела пена, и теперь уж точно шампанское стало нельзя не выпить.
— Хочешь, чтоб мы быстрей уехали — помогай, — сказал лукавый лже-поляк, выпив, и тут же наполнив вином бокалы. У него был свой расчет. Начав пить вино, Агафья Ивановна обычно не могла остановиться; за одной бутылкой последует другая, а там отправление само собою отложится до утра.
— Черт с тобой. Допьем и едем.
Она залпом осушила бокал и очень вдруг опьянела, чего с нею никогда не бывало. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели.
— Он спасти меня хотел, а я его обворовала, — пробормотала Агафья Ивановна. — Себя обворовала. Я воровка у самой себя. Это, я чай, хуже самоубийцы… — И встрепенулась. — Лей еще, что ждешь?
Она выпила и в другой раз, и в третий, однако вопреки надеждам Тодобржецкого, не вошла во всегдашнее оживление, а сделалась еще беспокойней.
— Едем же, едем… — повторяла Агафья Ивановна, зябко ежась. — Иль я одна уеду, ты меня знаешь.
Пока на конюшне запрягали, пока приторочивали к седлам чемоданы, она нетерпеливо ждала подле ворот, глядя на освещенные поздним солнцем невысокие горы, к которым вела дорога.
Мимо прогрохотала арба. Рыжий горец в косматой папахе, гортанно покрикивая, погонял лошадь. Видно хотел дотемна вернуться в свою деревню. Агафья Ивановна на него едва взглянула, ее мысли были далеко, губы шептали невнятное.
— Кабы я не любил тебя больше жизни, право, не стал бы терпеть твоих вскидок, — ворчал Тодобржецкий, помогая спутнице подняться в седло. Он много и краснó говорил о любви, знал, что с женщинами так должно, но имел самое смутное представление об этом душевном состоянии. Впрочем Агафья Ивановна своего кавалера не слушала.
Усевшись по-амазонски, она дернула поводья, прикрикнула, и лошадь взяла легкой рысью. Ездить верхом Агафью Ивановну когда-то обучил ее покровитель Молошников, он был лошадник. Хорош в седле был и «пан Тадеуш», некогда служивший в драгунах и выгнанный из полка за нечистую игру.
Лошади были славные, Тодобржецкий выиграл их у одного барышника в Азове.
Ехали быстро и вскоре достигли неширокой, но бурливой и, видно, глубокой речки. Здесь, на мосту, всадница остановилась и долго глядела — неотрывно, пристально — вниз, на крутящиеся водовороты, словно увидела в них нечто притягательное.
Прискучив ожиданием, Тодобржецкий наконец решительно взял ее лошадь за повод и потянул за собой.
— Поторопимся, вечер скоро. В пятнадцати верстах, на полдороге к Темрюку, деревня. Будешь спать на соломе, коль ты такая полоумная. Ночью через горы я не поеду.
Через полчаса к дороге с обеих сторон подступились холмы, постепенно делаясь выше. Тракт петлял между ними, низкое солнце теснину не освещало, стало сумеречно. Встречных не было. Об эту пору все проезжающие уже добрались туда, куда следовали.
— Поедем резвей. Нам еще ночлег искать, — сказал Тодобржецкий, хмурясь на вечерние тени. — Всё твои капризы! Зачем только я отдал тебе свое сердце!
— То сулился жизнь за меня положить, а то разнюнился из-за пустяков, — неласково отвечала Агафья Ивановна. — Не нравлюсь — разъедемся хоть нынче же. Пожалуй, ошиблась я. Лучше сгинуть одной, чем с таким, как ты.
— Как ты можешь! — воскликнул он, обеспокоенный таким поворотом. — Говорил и сызнова повторю: только мигни — на смерть ради тебя пойду! Ты единственное сокровище всей моей жизни, кохана! Однако ж поспешим.
Он толкнул конские бока каблуками и поскакал вперед, к узкому ущелью.
Поморщившись на «кохану» — словечко, которое Тодобржецкий ввернул, увлекшись ролью пылкого поляка и которым испортил весь эффект, Агафья Ивановна