тоже поторопила свою буланую.
Впереди раздался конский храп, послышался крик «Пся крев!».
Въехав в расщелину, всадница увидела картину, от которой ахнула и натянула поводья.
Двое людей в бараньих шапках с обеих сторон держали лошадь Тодобржецкого под уздцы. Люди эти показались Агафье Ивановне как-то неестественно широки и квадратны, потому что одеты они были в бурки с прямыми плечами. Тот, что был справа, освещенный косым лучом, скалил желтые зубы; один глаз его, вытекший или выбитый, слипся щелью, другой горел свирепым блеском. Еще страшней был второй, скрытый в тени и оттого плохо видимый, лишь посверкивала сталь занесенного кверху огромного кинжала.
Тодобржецкий всплескивал руками, будто отмахивался. Одноглазый, должно быть очень сильный, взял его за локоть и без видимого усилия выдернул всадника из седла, так что Тодобржецкий ухнул наземь, простонал, хотел было подняться, но крепкая рука ухватила его за шиворот, не дала встать с колен. Второй разбойник — а это вне сомнения были разбойники — удерживал отпрянувшую лошадь.
Пораженная зрелищем Агафья Ивановна не сразу разглядела третьего. Он подступился к ней сбоку и положил ладонь на морду буланой. Та дернула ушами и задрожала.
Есть люди, каждым своим движением источающие властность, которую безошибочно чувствуют животные. Таков был и этот человек, глядевший на Агафью Ивановну снизу вверх. Увидев его, она больше на остальных не смотрела.
Лицо показалось ей знакомым. В следующий миг, по рыжей бороде и папахе, она узнала горца, что давеча обогнал их на арбе. «Вот и смерть моя» — такова была мысль, мелькнувшая у Агафьи Ивановны, когда она посмотрела в пристальные, какие-то мертвенно спокойные глаза рыжего, и ощутила не ужас, а странную покорность, будто происходило то, что и должно было случиться, будто она всегда внутренне знала, что ее жизнь оборвется вот так, на узкой дороге, меж тесно сдвинувшихся скал.
Горец сказал что-то короткое, квохтущее — не Агафье Ивановне, а лошади, и буланая застыла, как вкопанная. После, не глядя более на всадницу, главарь подошел к коленопреклоненному Тодобржецкому, положил руки на узкий ремень, с которого свисал небольшой кинжал в нарядных ножнах, и проговорил одно-единственное слово: «Деньги», произнеся все звуки очень твердо — «дэнги».
— Вот, извольте, — быстро ответил Тодобржецкий, вынимая из кармана и протягивая бумажник, в котором, знала Агафья Ивановна, была только мелочь, выигранная у фельдшера и помещика.
Заглянув в бумажник, рыжий отшвырнул его в сторону, кивнул одноглазому, и тот, обхлопав Тодобржецкого, вынул пук кредиток. Предводитель сунул пачку за пазуху.
— Офыцэр? — спросил он, ткнув пальцем на гусарскую куртку пленника. Слово прозвучало будто бранное.
— Нет-нет, я статский! — срывающимся голосом воскликнул Тодобржецкий. — Я никогда не уча… не участ… (он никак не мог выговорить заплетающимся языком) не участвовал в войне с вами!
Главарь сказал что-то короткое одноглазому. Тот пошарил в карманах Тодобржецкого, достал подорожную.
— Тодо… — начал читать рыжий, а дальше трудную фамилию одолеть не мог.
Подняв глаза от бумаги, спросил:
— Тодо, она твоя жена? — Ткнул пальцем через плечо на Агафью Ивановну, не оборачиваясь. — Защыщат будэш?
— Она мне никто! Делайте с нею что хотите! — быстро ответил Тодобржецкий. — Только не убивайте!
— Маладэц, Тодо, — хрипло рассмеялся рыжий, стал снова читать. — Ротмыстр? Офицэр.
Дальше читать он не стал.
Бросил подорожную, подступил к пленнику, мгновение помедлил, словно примериваясь, а потом вдруг обхватил его рукой, так что голова Тодобржецкого оказалась у него под мышкой, выдернул из ножен кинжал и ловким скользящим движением провел из стороны в сторону. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана. Раздалось бульканье, захлебнувшийся крик, и горец отступил на шаг, а зарезанный повалился ничком, забил ногами.
Убийца воткнул испачканный кинжал по рукоять в землю, потом наклонился, перевернул умирающего навзничь. Глаза Тодобржецкого были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой, из рассеченного горла вырывался свист. Рыжий подставил пальцы хлещущей крови. Затем поднял обагренные ладони кверху, словно показывая их небу.
И обернулся к Агафье Ивановне.
Очнувшись от оцепенения, она дернула поводья, но лошадь не шелохнулась. Тогда Агафья Ивановна спрыгнула, не желая, чтобы и ее сволокли с седла.
— Убивай, черт с тобой, — сказала она приблизившемуся горцу.
— Жэнщыны не убываю, — ответил тот, протягивая красную руку к ее груди.
Она крикнула:
— Ну, этого не будет!
Увернулась, побежала, но не прочь, зная, что догонят, а вперед, туда, где уже не шевелился убитый. Выдернула из земли кинжал, приставила себе к сердцу.
— Убью себя, а не дамся!
Рыжий глядел на нее с гадливостью.
— Ты что подумала? Русскы жэнщына не жэнщына, а тьфу! Хочэш резать сэбя — рэж.
Из Агафьи Ивановны вдруг разом вышла сила. Пальцы разжались, кинжал выпал.
Горец опять подошел, опять протянул к ней окровавленную руку, взялся за серебряное монисто, порвал цепочку.
— Бери серьги, всё бери! — взмолилась Агафья Ивановна, сдергивая перстни и вынимая жемчужные сережки. — Только монисто оставь! Какая ему цена? Это память о матери!
Он не слушал. Сорвал целые монеты. Той, что была обломана, и почерневшей цепочкой побрезговал — отшвырнул.
Подобрал кинжал, вытер об платье Агафьи Ивановны, словно она была предмет, а не живой человек. Махнул своим и пошел прочь, не оглядываясь.
Двое остальных взяли под уздцы лошадей, повели.
Минуту спустя Агафья Ивановна осталась на дороге одна. Посмотрела на мертвое тело, затрепетала и, поддавшись неудержимому порыву оказаться как можно дальше от этого места, побежала в сторону противоположную той, куда удалились разбойники.
Так она бежала, спотыкаясь, но ни разу не упав, довольно долго и всё бормотала «жива, жива, жива». Существо ее переполнялось сильным ощущением, которое верней всего выражалось этим простым словом.
А потом внезапно остановилась.
— Жива? — растерянно