Читать интересную книгу Человек среди религий - Виктор Кротов

Формулировка "личная соборная жизнь" парадоксальна по самой постановке вопроса, по самому сочетанию слов "личная" и "соборная". Но разве не парадоксальна любая жизнь? Парадокс пробивает стену невозможности.

Может быть, личность как раз созревает за счёт того, что индивидуальным образом усваивает соборный опыт. И присоединяет к нему свой.

Личная соборная жизнь – это не воображаемая благость, а постоянная работа по перераспределению напряжений из поперечных в продольные, по переводу внутренних трений в энергию подъёма.

Личная соборная жизнь – это восприятие каждого человека как своего учителя, вольного или невольного. Каждый человек-учитель показывает мне возможный путь или обозначает (может быть, даже своей плачевной судьбой) тупик или трясину.

Личная соборная жизнь – это поиски смысла во всём, с чем тебе доводится иметь дело, в отношениях с каждым человеком, с которым тебя свела судьба. Не всегда это окончательно достигнутое состояние, твёрдая расположенность к соборному существованию. Скорее, постоянное расположение себя – к соборным переживаниям, к соборному мышлению, к соборному творчеству.

В некоторых научных работах, опережающих своё время, говорится о такой космической связи живого, которую можно интерпретировать как соборность на биологическом уровне. Но дело не в том, КАК всё это происходит, а в том, чему мы открываемся, а от чего бронируемся.

Сказка про возвращение

Случилось это не на нашей планете, а на какой-то совсем другой, ужасно от нас далёкой. Может быть, это даже в другой вселенной случилось, но вполне могло случиться и в нашей. Мало ли в ней неизвестных уголков…

На этой планете все жили одним народом, одной страной. Очень дружно жили. Наверное, благодаря Кристаллу. Он был один на всю планету – этот Кристалл, – и все им очень дорожили. Огромный, сверкающий, светящийся, он находился в прекрасном дворце, который выстроили для него ещё в древние времена. Каждый считал большой радостью время от времени посетить этот дворец. Говорили, что лучи Кристалла каждого пропитывают бодростью и добротой. И все знали, что это общий Кристалл. Никто никогда не пытался завладеть им для себя.

Но вот однажды на этой планете было сделано историческое изобретение: летающая тарелка. Стоило сесть в неё, захлопнуть крышку и ткнуть пальцем в карту на специальном пульте, как тарелка оказывалась точно в том месте космоса, куда ткнул твой палец. А если не ткнуть, а вести пальцем по карте, то тарелка летела как раз по линии, которую вёл палец. Вот почему её назвали летающей. Зря. Надо было бы называть возникающей. Ведь она позволяла тебе возникать, где захочешь.

Такую тарелку оказалось очень просто смастерить. Так просто, что скоро у каждого была своя тарелка. Вот только все эти тарелки были одноместными: сделать устройство на нескольких человек было невозможно. Если вместе лететь, то каждому приходилось садиться в свою тарелку. Но всё равно вместе плохо получалось. Трудно разным людям абсолютно точно в одно и то же место пальцем ткнуть. В общем, поодиночке летали. Но летали все без удержу.

Ещё бы! Весь космос теперь был для них открыт. Лети куда хочешь. А если понравится, так и живи где хочешь. Столько всего повсюду интересного! Столько необычного! Столько прекрасного!… Переносишься с места на место, на свою планету не успеваешь и заскочить. Если случайно со знакомым и встретишься, то всё на лету, некогда и словом перемолвиться.

И вот представляете: со временем на всей планете остался один только последний житель. Какой-то неприметный человечек, никто даже и не помнил, как его зовут. Так и говорили о нём при мимолётных встречах: Последний, – вот и всё.

У этого Последнего даже летающей тарелки не было. Он всё приговаривал: "Мы же не можем совсем нашу планету покинуть. Мы же не можем с нашим Кристаллом расстаться". Никогда не говорил "я", только "мы" да "мы". Поселился возле самого дворца, где находился Кристалл. Подметал там, пыль вытирал повсюду, Кристаллом любовался.

Бывало, что какие-нибудь инопланетяне туда залетали. Присматривались, не поселиться ли им на этой милой планетке. Но тут Последний разводил руками и говорил: "Извините, ребята, нас тут много живёт. Просто остальные отлучились ненадолго". Вздыхали инопланетяне (уж больно нравилась всем эта планета) – и летели себе дальше. Иногда пробовали уговорить Последнего: мол, давно твой народ по космосу рассеялся, никто уже не вернётся, а ты у нас самым главным на планете будешь, самым уважаемым… Нет, ни на что и ни за что Последний не соглашался. Всё своих ждал. А силой действовать инопланетяне боялись: Кристалл мог так на забияк полыхнуть, что только спасайся!

Много, много лет прошло, прежде чем надоело землякам Последнего по космосу прыгать. Правда, и возвращаться они боялись. Думали, что давно их заброшенную планету другой народ заселил. В космосе ведь это запросто. Все они по Кристаллу своему тосковали, да тоже не смели надеяться, что он уцелел.

Потом один, другой, третий – решались всё-таки, прилетали к себе домой. И надо же: планета их ждёт, Кристалл всё так же сияет, а вокруг него во дворце красота и чистота, как и прежде.

Так все постепенно повозвращались к себе домой, к своему Кристаллу. И стали жить по-прежнему, даже ещё дружнее. Каждый был благодарен Последнему, что он столько времени берёг один их общую планету. Последний, когда ему об этом говорили, смущался, пожимал плечами: что тут такого? И добавлял: "Мы ведь всё равно все вместе были, я же это чувствовал".

А вот как на самом деле Последнего звали, никто узнать не смог, он только это имя и признавал. И уже до конца дней своих не мог отучиться говорить "мы" вместо "я".

Политизация соборности

Продолжение парадокса личной соборности мы находим повсюду, где соборность принимает социально организованные формы. В то время как личное отношение к соборной жизни утверждает её, попытки официального насаждения её в обществе почти всегда приводят к выхолащиванию духа соборности.

Соборное переживание является мощной силой, располагающей людей к единству. Эта сила известна по опыту всем, кто руководит людьми или манипулирует ими. Каждый крупный организатор социального движения стремится приладить к ней свою упряжь.

Нередко, как уже говорилось, мистическую церковную соборность стараются поставить на службу церковной корпоративности. Это ситуация очень тонкая и, наверное, во многом неизбежная. Не всегда можно отделить переживания естественные, которые естественным образом поддерживает церковь, на которых она сама, собственно, и замешана, – от искусственно возбуждаемых переживаний, связанных с чисто корпоративными целями. Ведь корпоративные усилия чаще всего и обеспечивают практическую возможность проявления и развития церковной соборности.

Соборные переживания нередко зарождаются в "соборе" физическом, который не так-то просто построить. Те, кто собирает деньги на здание церкви, кто его строит, – разве они не участники соборной деятельности?

По-своему обстоит дело в церкви, созданной лжепророком: ориентатором, который не опирается на подлинный духовный опыт, а манипулирует психическими свойствами человека и толпы. Прибегая к возможностям психической механики, придавая нужную для него форму чувству веры, такой манипулятор (или созданный им организационный аппарат) добивается постепенной подмены религиозных переживаний на вращение определённых внутренних шестерёнок. Шестерёнки крутятся, цепляются друг за друга и создают имитацию общности, которая имеет гораздо большее отношение к психопатологии, чем к соборности.

Ещё чаще встречается ситуация, когда неудовлетворённая религиозная соборность становится материалом для мирского политика. Здесь уже не идёт речь о чувстве веры, и энергия соборного переживания подключается к чувству социальности. В результате возникает некоторое идеологическое пространство, где религиозные ориентиры вытеснены социальными лозунгами (иногда прагматическими, иногда утопическими, иногда просто бредовыми) и где культивируется псевдособорное единение вокруг священных (!) символов этой идеологии.

Другим направлением политического использования соборности становится вовлечение церкви как корпорации в социально-корпоративное разделение власти. Насколько при этом может пострадать церковь как мистическое единство – это проблема и церкви в целом, и каждого, кто принадлежит к ней. История показывает, что обычно при этом политика по-своему выигрывает, а религия проигрывает, даже если корпоративные интересы церкви удовлетворены.

Иное дело – когда соборное сознание само влияет на власть, на политику, на общество. Но здесь церковь выступает уже не как корпорация, а как мистическое единство.