Начался бал, как тут принято, с полонеза; этот несложный танец, одновременно очень торжественный и при этом непринуждённый, можно танцевать в любом почти возрасте, можно уходить в другие комнаты, в сад, разговаривать с партнёршей, чем все непременно пользовались. Гости переходили из зала в зал и обратно, исполняя одну за другой фигуры полонеза — променад, колонна, поперечина, траверсе, фонтан, веер… Мы с Курносовым тоже должны были танцевать, но я отговорился, так как совершенно не знал порядка и движений этих танцев. Костя, глядя на меня, не стал танцевать тоже. Чтобы лучше видеть, я забрался на хоры, и внимательно, стараясь всё запомнить, смотрел, как проходят танцы. За полонезом последовал менуэт, когда танцующие двигались мелкими размеренными па, стараясь придать своим фигурам изящные позы, причем дамы, грациозно опустив руки, слегка приподымали платье; затем был котильон, контрданс, и кадриль последнюю танцевали уже лишь самые молодые и энергичные гости.
Между тем в зале становилось душно и жарко от многочисленных свечей, догоравших в своих канделябрах и люстрах. После менуэта мы вернулись в первый зал, где Императрица уселась за карточный стол, и до конца вечера играла в вист, а общество танцевало котильон, контрданс и кадриль.
Бал был окончен ближе к полуночи, и мы поехали уже к новому месту стоянки — в Кремлёвский дворец.
Сюда мы приехали уже за полночь. Бедный Курносов заснул в карете, я тоже страшно хотел уже спать.
Путь от Собрания до Кремля занял немного времени, и мы, наконец-то, оказались возле Кремля. Большого Кремлевского дворца ещё не было, на месте его стоял старый, довольно уже ветхий дворец известный как Большой, или Зимний Кремлевский дворец, построенный неутомимым Растрелли.
Здесь нам предстояло прожить несколько дней. Екатерина каждый день уезжала на какие-то новые праздники, куртаги и маскарады; мы же с Курносовым оставались в Кремле, и, к ужасу «кавалеров», целыми днями лазили по кремлёвским стенам и башням.
Ужаснуться, и вправду, было чему: стены и крыши заросли берёзками и кустами, а скверный, плохо обожженный кирпич сыпался от малейшего прикосновения. Все стены, как оспою, были испещрены ямками полностью выкрошившихся кирпичей, и эти тёмно-бордовые дыры сильно выделялись на белом фоне. Везде на стенах, в стрельницах и под крышами было множество птичьих гнёзд. Курносов со всем семилетним пылом бросился их разорять; он попросил Сакена показать ему, чем вороньи гнёзда отличаются от голубиных и воробьиных, и разрушал только первые, мотивируя, что вороны, мол, «все разбойники».
Я шарахался вместе с ним; конечно не ради птичьих гнёзд, а больше, чтобы помочь Карлу Ивановичу приглядеть за неугомонным братцем, и, конечно, полюбоваться панорамой Москвы. Какое-то необъяснимое очарование почувствовал я в бывшей столице: в её разбросанном, несовершенном, местами архаичном облике, так резко контрастировавшем с застёгнутым на все пуговицы Санкт-Петербургом, мне виделось нечто чисто русское и живое.
На седьмой день торжеств нас ждали в поместье графа Шереметьева, называемом «Кусково» и известным своим крепостным театром. Поэтому, 30 июня 1787 года в три часа пополудни императрица отправилась в Кусково со всем двором и блестящею свитою.
В нарядное поместье Шереметьевых мы въехали через великолепную арку, убранную оранжерейными растениями, между которыми были размещены символические картины с приветственными надписями. Наверху галереи играла музыка. При приближении поезда к подъемному мосту стоявший на Большом пруду двадцатипушечный корабль и другие меньшие суда салютовали, а с берегов также гремели пушечные выстрелы.
К большому дому Шереметьевых вела галерея «живых» картин: здесь стояли попарно жители и слуги Кускова с корзинами цветов, девушки в белых платьях и венках рассыпали букеты по пути. У входа в дом, или, скорее, дворец, встретил нас хозяин — граф Пётр Шереметьев, любезно подавший императрице руку. Мы вышли из кареты, и хозяин провел нас осматривать регулярный Большой сад. Аллеи оказались тут засажены стриженным тисом, с кронами, сформированными в виде античных статуй, сидячих и лежащих собак, куриц, гусей, русалок, обезьян, и всё это с изумительным искусством. Затем шёл сад английский, более естественного вида, по сути своей — просто лес с толстыми старыми деревьями и полностью убранным подлеском. Затем был лабиринт, где при вечернем солнце хозяин показывал свои прихотливые сооружения и редкости, — а Солнце уже закатилось, когда отправились мы в его крепостной театр, где давали оперу «Самнитские браки» и, в заключение, балет. Екатерине очень понравился спектакль; она допустила всех артистов к руке и раздала им подарки.
На обратном пути из театра весь сад уже горел огнями; на пруду плавали лодки и гондолы с песенниками и хорами музыкантов; два обелиска по обеим сторонам пруда представляли два ярких маяка, вдали горели щиты с вензелевыми изображениями царицы и сыпались целые каскады разноцветных огней.
Перед началом фейерверка государыне подали механического голубя, и с ее руки он полетел к щиту с ее изображением и парящей над нею Славой; вместе с этим щитом в один миг вспыхнули другие — и пруд, и сад залились ярким светом.
Во время фейерверка разом было пущено несколько тысяч больших ракет, взрывавшихся в небе фейерверком; они были бы весьма похожи на наши ракеты, привычные по салютам 21-го века, если бы не мощные дымные следы, оставляемые ими.
— Вот это да! — воскликнул при мне Шарль-Жозеф Де Линь,*(бельгийский дворянин, подданный австрийского императора, называвший, однако, себя космополитом-прим.) — и как только частный человек мог тратить несколько тысяч пудов пороху для минутного своего удовольствия? Вообще, за это путешествие я видел больше сожженного пороха, чем иные нации тратят в большую войну!
— Всякие чудеса возможны, когда ты окружён рабами, — заметил другой господин, с длинным прямым носом, пронзительными глазами и холодными, властными манерами. — Любой каприз может решиться мановением руки. Взмах — и в степи встают роскошные дворцы. Взмах — и, словно по волшебству, из болот вырастают города. Ещё один взмах, и подданные веселятся и пляшут, делая вид, что счастливы.
— А вы думаете, что завоевания наши на юге непрочны? — спросил я его.
Тот уставился на меня ледяным взглядом.
— Мы представлены друг другу?
—