справится с ролью мастера английской миссии. Внешне безучастно он выслушал Цзяна, который перевел ему намерения и решения маньчжура, обнял Локвуда за плечи, попытался утешить его, сказав, что дальнейшая работа над новым творением, не уступающим небесным часам, будет целиком посвящена Бальдуру Брадшо, станет памятником Бальдуру, а в глубине души все-таки устыдился, когда при этом с облегчением осознал, что Брадшо был единственным из его товарищей, кому без труда можно найти замену. Случись беда с Мерлином или Локвудом — без виртуозных умений даже одного из них Кокс не смог бы доделать уже почти завершенные огненные часы.
Спору нет, Бальдур был механиком и золотариком от Бога, но то, что умел он, умели и Мерлин с Локвудом, и он сам. Зато не найти замены способностям Мерлина как изобретателя невероятных приводных механизмов для часов — маятниковых систем, водяных, ветряных и песочных моторов... а если говорить о виртуозах всяческих форм баланса, стучащего, жужжащего или же беззвучного сердца небольших часовых механизмов, то, помимо его самого, таковым был Арам Локвуд.
Три мастера своего дела, что бодрствовали сейчас у катафалка четвертого, сообща по-прежнему были способны претворить желания, мечты императора в механику, ибо каждый из них на любом этапе постройки сумеет выполнить и работу Брадшо. А вот без Мерлина или Локвуда даже китайский император мог бы в лучшем случае ожидать аппарат, который ничем не превзойдет многие другие, доставленные караваном в Жэхол в сундуках и ларцах с мягкой обивкой.
Хотя Кокс испытывал облегчение по поводу заменимости одного из лучших своих ремесленников, ему все же почти невмоготу было думать, что Брадшо теперь тоже мертв, тоже недостижим, как Абигайл, а тем самым поставлен наравне с его дочуркой. Никто! Никто не вправе быть там, где Абигайл. Абигайл, ангел, который пребудет с ним до конца его жизни, незаменима, бесподобна, уникальна, куда бы ни унесла ее смерть. Ни одно человеческое существо прошлого и грядущего не было так любимо, ни по ком так не тосковали — и никто не был теперь так же мертв, как она.
Похороны Брадшо на следующее утро прошли почти незаметно, и стороннему наблюдателю показались бы частью всеобщего отъезда — кругом разбирали палатки, заново навьючивали животных, щетками из куньего волоса чистили портшезы от пыли вчерашнего дня, надевали ярма на буйволов, землей и песком присыпали последние уголья костров во избежание лесных пожаров, — а укутанного в шелковые полотнища чужака положили под сенью утеса в могилу, которую по причине ненасытного голода маньчжурских волков выкопали глубже, чем обычно в дороге.
Кокс сомневался, что маньчжур, назначая место погребения, действительно думал и об этом, — однако при свете быстро встающего утреннего солнца оказалось, что тень утеса, возле которого похоронили Брадшо, будет отныне в течение дня скользить по могиле как стрелка солнечных часов, исчезать, утро за утром появляться вновь, а стало быть, Бальдур упокоился как бы внутри часов, ритм которых задает сама небесная механика.
Пока трое носильщиков засыпали яму землей, песком и пеплом толстых, с руку, курительных палочек и по указанию Мерлина укладывали сверху отшлифованные горячей рекой плоские камни, возчики закрепляли груз веревками, забирались на обтянутые буйволовой кожей козлы и выезжали на дорогу. Лишь трое англичан и Цзян праздно и молча наблюдали за работой могильщиков, словно от каждого их действия зависело воскресение их товарища или их собственная жизнь. Когда последний камень лег на место упокоения, маньчжур подал знак к отъезду.
Носильщики портшезов затянули гужевую песню, чьи сто с лишним строф им в этот день, пожалуй, целиком петь не придется: впереди был самый короткий этап пути в Жэхол. Золотые кровли городских пагод блестели на солнце так близко и так заманчиво — караван наверняка доберется туда еще до полудня. Лишь совсем низко над тенистыми берегами реки еще плыли, словно дым, отдельные клочья тумана. В ленивой прибрежной воде покачивались ковры прошлогодней осенней листвы. День будет по-летнему жарким и безоблачным.
Быть может, блеск недалекого города обусловлен тем, что Великий уже прибыл туда и его присутствие велит знаменам и вымпелам реять на ветру, а обитателей города обязывает мести улицы и переулки, драить щетками и зольным раствором двери и ворота и очищать каналы и пруды с кувшинками от всяческого плавучего сора? Иные из золотых крыш так сверкали, будто кровельщики вот только что уложили последние дранки, убрали леса и теперь стояли на улицах, любуясь своей безупречной работой. Издалека долетали удары гонга, которые ни с чем не спутаешь, — они сопровождали смену гвардейского караула. Неужто император и вправду уже водворился в своем летнем дворце?
Ни в караване, ни в армии прислужников, евнухов и чиновников, в этот день встречавших обоз в Жэхоле, никто не мог или не хотел ничего сообщить.
Император всегда сам решал, когда мандарину призвать глашатая на платформу графитно-серого Павильона Безветрия, чтобы тот несколько раз торжественно, нараспев провозгласил, что с прибытием Солнца Империи началось лето.
Только Великий решал, когда ему угодно быть зримым, а когда незримым, когда его присутствие в самом деле наделит тот или иной город блеском, а когда этот блеск останется лишь отблеском и будет всего-навсего означать, что любой город на свете в любой час должен быть готов принять Всемогущего, коль скоро не желает подвергнуть себя опасности рассыпаться золой и прахом.
Императорская воля неизменно исполнялась, и появления Великого для этого отнюдь не требовалось: прибывший обоз через считаные минуты распался, исчез во дворцах Жэхола или в декорированных как дворцы хозяйственных постройках, конюшнях, меж прудов и мостов, среди охраняемых каменными драконами площадей и открытых павильонов. Затем город вновь погрузился в объятое сверкающим зноем умиротворение, где почти не слышалось людских голосов. Тут и там, очень далеко друг от друга, тявкали собаки, явно взбудораженные прибытием обоза. Пели птицы. Пели повсюду, куда ни глянь. Певцам не было счету.
Три десятка дворцов воздвиг Цяньлун у горячей реки и, воздавая должное одному из своих бессчетных титулов, продолжал как Величайший Зодчий и Строитель в Поднебесной укреплять, обновлять и делать все более неприступной эту и иные свои резиденции, одновременно украшая их прямо-таки сказочными садами, площадками для игр и парками. До сих пор ни один европеец не видел жэхолского рая. Пожалуй, Кокс и его товарищи, сами того не подозревая, оказались первыми: в конце концов ни один из них не располагал дипломатическими познаниями, и даже управляющие резиденцией не могли сказать, принимал ли здесь Великий тайных