только бы вернуть свою овечку. Он приказал бить сбор для всей команды и, вышагивая перед строем, грозил самыми драконовскими расправами.
Он бушевал и неистовствовал, снова и снова, потрясая кулаками, увещевал обратиться к заповеди Господа Бога из Второй книги Моисеевой: «Не кради!» Но люди стояли с суровыми неприступными лицами и молчали — живая стена молчания. Тогда Стаут выхватил из строя первого попавшегося, им оказался матрос Киллинг, и заорал:
— Один ответит за всех! Если вы сейчас же не раскроете пасти, расплачиваться будет Киллинг! Пятьдесят плетей! Ну что, будете говорить?
Но и эта угроза не сокрушила стену.
На следующее утро Киллинга с обнаженным торсом привязали к решетчатому настилу, поставленному на попа. Прежде чем Пауэлл приступил к порке, Витус из Камподиоса, корабельный хирург, попробовал еще раз вступиться перед капитаном за невинного матроса:
— Сэр, вам хорошо известно, что Киллинг здесь ни при чем! Вы не допускаете, что он может вообще ничего не знать?
Но Стаут отмахнулся от заступника, как от назойливой мухи. Приказ был приведен в исполнение. Киллинг вытерпел удары со стиснутыми зубами, ни звука не сорвалось с его уст. По окончании экзекуции Стауту ничего больше не оставалось, как распустить команду по своим местам.
И вот теперь он снова сидел и ломал голову над той же проблемой: Рождественский сочельник. Вечер, когда родился наш Спаситель…
После обеда к нему зашел палубный матрос Амброзиус, доложился по полной форме и испросил разрешения отслужить на главной палубе молебен:
— Хотя сам я католической веры, — не утаил он, — но Бог, которому я молюсь, Тот же, что и у англиканцев. Служба займет около часа, а с совместными песнопениями, может быть, часа полтора.
Стаут ушам своим не поверил. Этот бывший монах хочет оторвать его людей от работы! Он прогнал Амброзиуса прочь и посчитал дело исчерпанным. А потом его бросило в жар: как капитан он же обязан пригласить к своему столу в вечер двадцать четвертого декабря самых важных персон на судне! Обычай, которому столько же лет, сколько и самому христианскому мореходству, и которым при всем желании невозможно пренебречь. Стол будет стоить ему бешеных денег! Скряга застонал и послал за своим новым корабельным коком. Карлик явился мигом.
— Уи, господин капитан, где жмут коряги?
Стаут пропустил мимо ушей, что к нему опять обратились не по форме. Его тянули за душу другие заботы.
— Что вы можете завтра, двадцать четвертого, поставить на мой стол? У меня будут гости.
— Уй, на стол? Уй, гости? Щёй-то? — Новый кок не понимал или придуривался.
Стаут раздраженно махнул рукой в сторону стола из красного дерева, на котором были разложены карты.
— За этим столом я имею обыкновение в Рождественский сочельник принимать гостей. Какие блюда я могу им предложить?
— Уи, уйю! Крестьянскую пушку, легкую мортиру, зеленую шутиху и старое полено — все зазубренное и ржавое. А к ним слизней и сивую кобылу.
Капитан побагровел и надулся, как индюк.
— Говорите вразумительно!
— Уи-уи! — Карлик низко поклонился. — Крестьянская пушка — это фасоль, мортира — горох, шутиха — сыр, полено — хлеб. И все заплесневелое и засохшее.
— Попридержите язык!
О том, что на его стол будет подана матросская еда, само собой, не могло быть и речи, несмотря на всю его скупость. Стаут лихорадочно соображал. Его собственные запасы были смешны до слез, особенно теперь, когда пропала овца. По правде сказать, у него только и осталось, что петух, но он не собирался кормить курятиной еще кого-то. Хотя… Есть еще полбочонка студня из свиной головы, крепкого посола. Но этого даже при самом бережливом раскладе на всех, кого следует пригласить, не хватит… Гоп-ля! Поток Стаутовых мыслей запрудило. А вообще-то, сколько людей он должен пригласить?
Он принялся считать вслух, загибая палец при упоминании имени каждого гостя:
— Будут приглашены… э-э-э… естественно, мистер Джеральд как мой первый помощник… — Позвать к столу Джеральда, старшего офицера, было само собой разумеющимся, как и штурмана. — Потом мистер О’Могрейн… э-э-э… далее Витус из Камподиоса, мой корабельный врач, еще… — Стаут споткнулся, его воротило с души звать за стол недомерка, которого все называли Магистром, но, с другой стороны, он был пассажиром, оплатившим вояж, и к тому же ученым. — Значит, магистра Гарсиа… э-э… так сказать, друга моего врача…
— Я тож кореш кирургика, и не с заднего фасаду.
— А вы прикусите язычок. Вы кок, и ничего больше. — Стаут не желал, чтобы его сбивали с мысли. — Так, где я остановился? Ах да, магистр Гарсиа… Вот, пожалуй, и все.
— Не-не, капитан! Вы щё не прикинули двух сучек!
— Двух су…? Ах ты, черт возьми! Вы имели в виду двух пассажирок?
Ублюдок был прав, он совсем упустил дамочек из виду. Хотя одна из них, та, с полными грудями, была совсем недурна. Конечно, девчонки — это два лишних рта за столом, но опять же отвлекут своими прелестями едоков.
— Ну, хорошо, — согласился Стаут, — две дамы тоже получат приглашение.
Скряга загнул еще два пальца и с тоской посмотрел на оттопыренный мизинец на второй руке. В общей сложности шестеро. А это значило, что кроме него лакомиться пиршеством будут еще шесть голодных ртов. Лакомиться — да. Но чем? Этот вопрос все еще требовал разрешения. Должно же быть что-то, что, с одной стороны, насытит всех едоков, а с другой — будет не из матросской кухни! Что-то, что-то такое… Есть! Ответ нашелся сам собой. Теперь он знал, чем будет потчевать эту ораву! И как это сразу не пришло ему в голову? Он сделал карлику знак подойти поближе и продиктовал ему все необходимое…
Он повелевал облакам свыше и отверз двери неба… и одождил на них манну в пищу, и хлеб небесный дал им… Хлеб ангельский ел человек; послал Он им пищу до сытости… Он возбудил на небе восточный ветер и навел южный силою Своею… и, как пыль, одождил на них мясо и, как песок морской, птиц пернатых… поверг их среди стана их, около жилищ их, — …и они ели и пресытились; и желаемое ими дал им…
Стаут, стоявший во главе стола, отложил Библию и обвел всех взглядом. Его гости, пока он читал семьдесят седьмой псалом Давида, стояли, опустив глаза долу, но, как только он закончил, вскинули очи.
— Амен!
— Приятного аппетита!
— Счастливого Рождества!
Стаут собрался было сесть, но поднялся Витус и пресек его намерения. Хирурчик поднял бокал, наполненный пламенеющим красным, которое пожертвовал из своих запасов, и начал речь:
— Леди и джентльмены, позвольте мне прежде всего провозгласить тост