Ничего не понимавший Крымов позвонил из Луги в штаб округа Петроград, чтобы, согласно утвержденному еще до «мятежа» плану, доложить о подтягивании эшелонов, а в ответ услышал приказ Керенского остановить продвижение и распоряжение о смещении Корнилова. Из Могилева же последовал призыв идти «на Зимний».
У станции Антропшино разъезд ингушей и черкесов затеял вялую перестрелку с отрядом правительственных войск, высланным из Павловска навстречу. Однако командовавший 3-й бригадой генерал-майор князь Александр Гагарин, опасаясь оторваться от своих, тут же отдал приказ к отступлению. Хотя видел, что Павловский отряд сам бежит со всех ног.
Положение в эшелонах усложнялось постоянно поступавшими радикально противоположными приказами из Могилева и Петрограда, что привело в совершенное замешательство офицеров. Представители Кабардинского и Осетинского полков потребовали от начдива генерал-майора князя Дмитрия Багратиона остановить движение.
5-я Кавказская казачья дивизия так и не вышла из Финляндии на столицу, ее начальник генерал-лейтенант князь Александр Долгоруков по дороге из Могилева к ней был арестован матросами в Ревеле и отправлен в Петропавловскую крепость.
В Уссурийской дивизии взяли верх солдатские комитеты, заявившие о своей верности правительству и отправившие к Керенскому делегацию во главе с командиром 1-го Амурского полка войсковым старшиной Георгием Полковниковым (премьер оценил усердие донца, назначив его командующим Петроградским военным округом с армией в 200 тысяч штыков и сабель).
Офицерские организации в Питере так и не приступили к активным действиям. Пробравшиеся в город представители Ставки не знали, что им делать без четкого руководства. Единого координирующего центра не было. Каждый боялся взять на себя ответственность.
Крымов в Луге совершенно опустил руки. Мало того, что командование выскользнуло из его рук, связанные с выступлением надежды рухнули, так еще и жена его бросила. «Третья шашка империи» был раздавлен. Он попытался было использовать последний шанс — послал подполковника Данильчука в столицу к своему бывшему начальнику штаба, а ныне начальнику кабинета военного министра полковнику Самарину с просьбой прояснить ситуацию. Тот пошел дальше. По согласованию с Керенским 30 августа пригласил его лично в Петроград под «честное слово» премьера. «Честное», как обычно у «жен-премьера», было весьма относительным — в кармане Самарина лежал ордер на арест Крымова. После разговора с Керенским 31 августа Крымов был передан образованной Чрезвычайной следственной комиссии главного военно-морского прокурора Николая Шабловского для дачи показаний. Однако допросить его так и не успели — в тот же день генерал Крымов, возможно, намеренно оставленный без присмотра, застрелился.
Поход на Питер провалился. После чего крушение заговорщиков стало предрешенным делом. Колосс Ставки оказался на глиняных ногах.
Когда через несколько недель один из иностранных корреспондентов задал Корнилову вопрос, почему тот не смог войти в Петроград, генерал поразил исторической наивностью: «Причиной была сильная усталость, последовавшая за тяжелой ангиной». За сто лет до этого его кумир почти тем же объяснил свой проигрыш решающей битвы при Ватерлоо — насморком.
«МЫ ПОПАЛИ В ЦЕПКИЕ ЛАПЫ СОВЕТОВ»
1 сентября на вокзале в Могилеве в сопровождении штатского господина из поезда вышел седенький генерал, который всем своим видом давал понять, что он тут знаком с каждым уголком. Его тоже узнавали, с готовностью становясь «во фрунт». Генерал от инфантерии Михаил Алексеев был здесь своим человеком.
Его роль в развязке событий, связанных с подавлением «корниловского мятежа», двояка и не до конца понятна. С одной стороны, генерал якобы отошел от дел и спокойно жил в своем имении под Смоленском, вроде бы даже зная о заговоре, но активно в нем не участвуя (его дочь в письме Деникину утверждала, что «отец был хотя и пассивным, но все же участником»). То есть вроде как «корниловец». С другой стороны, как только разгорелись события с походом на Петроград, он тут же прибыл не в Могилев, как «пассивный участник», а именно в столицу, к Керенскому, предлагать свои услуги посредника вместе с Милюковым. С одной стороны, он не особо скрывал своих симпатий к генералитету и офицерству, стоявшему «за диктатуру», и даже высказывал это самому Керенскому, с другой, премьер, зная позицию генерала, с ходу предложил ему пост главковерха, который едва заполучил сам. С одной стороны, Алексеев отказался от столь рискованного в пору полного крушения армии поста, но согласился стать начальником штаба Ставки, фактически «добивая» корниловский «очаг», с другой, уверял, что на это пошел исключительно из-за того, чтобы спасти заговорщиков, хотя и подал в отставку буквально через десять дней.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Все это делает роль популярного генерала весьма странной и неопределенной. Настолько, что корниловцы подозревали его в предательстве (генерал публично не поддержал ни один пункт корниловской программы по причине якобы «отсутствия веры в успех рискованного мероприятия»), а Керенский — в измене. Почему и послал с ним «на всякий случай» своего ближайшего друга, с которым был на «ты», «помощника по гражданской части» (фактически надсмотрщика) Василия Вырубова (известный масон, председатель «Объединенных русских лож»).
Не исключено, что Алексеев попытался было таким образом вернуться на военный и политический Олимп, когда оказались скомпрометированы два самых сильных его конкурента — Керенский и Корнилов. Не зря ведь определенные политические силы, включая министров, зондировали почву по поводу того, чтобы именно Алексеев стал премьером. Похоже, это понимал и сам Керенский, поэтому поспешил выдворить старика подальше от столицы играть роль разрушителя Ставки. Таким образом, убивались сразу два зайца — генерал удалялся от центра политических событий, находясь под постоянным присмотром верного Вырубова, а снимая корниловцев, он неизбежно должен был вызвать к себе ненависть всего активного офицерства армии. В результате он очень скоро остался бы один и без всякого влияния. Алексеев тоже не был политиком, он этого не сумел понять.
Пока же он просто прибыл в Могилев, откуда послал полковнику Барановскому в Петроград унылую телеграмму: «С глубоким сожалением вижу: мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы Советов, является неоспоримым фактом». Полковник самодовольно ответил: «Бог даст, из цепких лап Советов… мы уйдем».
Вывод напрашивался сам собой. Советы на местах во многом были наводнены уже не вошедшими в правительство эсерами, а большевиками (еще в июне их было в Советах всего 13 %, к осени — подавляющее большинство). Их сторонники получили от правительства оружие для борьбы с путчем, которое и осталось у них уже до октябрьского переворота. Фактически Временное правительство само вооружило своих «могильщиков». После подавления мятежа большевики были уверены, что «качнувшийся влево» Керенский теперь уж точно в их руках и им можно будет манипулировать, заставив поделиться властью. Тот вроде бы это и начал демонстрировать, сняв со своих постов особо раздражавших левых комиссарверха Филоненко, генерал-губернатора и управляющего военным министерством Савинкова.
«Понимал ли Керенский в эту минуту, — писал в своих «Воспоминаниях» Павел Милюков, — что, объявляя себя противником Корнилова, он выдавал себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент — последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства?
Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог… Если можно сосредоточить в одной хронологической точке, то «преступление» Керенского перед Россией было совершено в эту минуту, вечером 26 августа».
По утверждению последнего спикера Государственной Думы Михаила Родзянко, «я смело утверждаю, что никто не принес столько вреда России, как А. Ф. Керенский».