Читать интересную книгу Ночь печали - Фрэнсис Шервуд

— Я вырежу тебе язык, женщина. Я заставлю тебя замолчать навсегда. И ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.

Он встал с кресла и подошел к ней, оказавшись совсем рядом. Она видела его грудь, выпяченную, как у индюка, дыхание было неровным, оно прерывалось, как будто он плакал. Глаза у него затуманились, а губы стали сухими и потрескались. Он стоял в одной рубашке, без чулок и ботинок. Да еще виднелась эта нелепая твердая раковина на члене. Волосы у него растрепались. Малинцин вздернула подбородок и дерзко улыбнулась.

— Ты не боишься? — Сделав шаг вперед, Кортес вытащил кинжал.

Она подняла подбородок еще выше. Ее отец был воином, она была из народа воинов.

— Ты не боишься, — грустно покачал он головой, чувствуя, что восхищается этой женщиной.

Она боялась, но предпочла бы скорее умереть, чем проявить это.

— Зачем ты так поступаешь со мной? — простонал он. — ¿Por qué me esta haciendo esto a mí?

«Limítese a respirar, просто дыши, ничего не говори», — велела себе Малинцин. Тишина — вот правило и сила раба. Muédase la lengua, откуси себе язык. Cómase sus palabras, съешь свои слова.

— Ты рабыня. Ты рабыня, принадлежащая не всем, но мне. И если тебе это интересно, другие люди в моем войске учат науатль. Мы сможем найти тех, кто владеет науатлем и языком майя в любом городе. Ты не нужна мне.

— Они не знают столько, сколько знаю я. Ты не будешь им доверять.

— Я не доверяю тебе.

— Доверяешь.

— Как я могу доверять тебе? Ты только что предала меня.

— Это ты предал меня.

Она знала силу молчания, но знала и силу слов, она знала, что слова — это золото, а золото было для испанцев всем.

— Помни, донья Марина, я мужчина. Измена — это прерогатива мужчины.

— А я женщина.

— Вы знаете, что я имею в виду. Usted sabe lo que yo quiero decir. — Он употребил вежливую форму обращения.

— Я знаю, что вы имеете в виду, — ответила она. — Yo sé que usted quiere decir.

— Малинче! — Кортес опустил руку ей на плечо. — Что мне делать с тобой? ¿Qué hacer con usted?

«Он мой, — пело от радости ее сердце. — Он мой. El es mió ahora».

Часть 3

Глава 17

Стать другом Франсиско было нетрудно. Он называл ее настоящим именем — Малинцин, внимательно слушал, а когда она завершала свой рассказ, некоторое время сидел молча, сжимал губы и складывал ладони в таком же жесте, что и во время молитвы, как будто искал правильные слова глубоко внутри себя. Лишь после этого он задумчиво отвечал: «Да, я понимаю, Малинцин».

Хотя сначала они всегда говорили об Иисусе, молодом Боге, и Матери Бога Марии, вскоре они переходили к вопросу о том, что брат Франсиско называл «земной семьей». Малинцин часто рассказывала ему о своем отце, каким он был добрым, чему он ее научил и как она скучала по нему.

— Мне кажется, Малинцин, — однажды сказал брат Франсиско, — что ты редко вспоминаешь свою мать.

— Она продала меня в рабство. Она ненавидела меня, и потому я ненавижу ее.

Малинцин вовсе не хотелось вспоминать эту женщину. О чем тут говорить? Ее мать совершила немыслимое.

— Да, твоя мать продала тебя, это правда, — мягко ответил Франсиско. — Но не думала ли ты о том, почему она так поступила?

— Из-за моего брата и наследства. Из-за ее нового мужа, из-за того, что он ненавидел меня.

— Муж твоей матери лишь ненавидел тебя?

— Он ненавидел меня больше всего на свете.

— Потому что…

— Потому что… — Малинцин запнулась. — Потому что.

— Почему?

— Потому что он убил бы меня, если бы я проболталась. Потому что это убило бы мою мать, если бы она узнала.

— Мне так грустно от этого, дорогая.

— А мне совсем не грустно, — сказала она и разрыдалась.

Она не знала, грустно ли ей потому, что расстроился Франсиско, или потому, что ей жаль себя, или потому, что случившегося вполне достаточно, чтобы грустить. В мире было много печального — участь рабыни, сбежавшей с младенцем в джунгли, жертвоприношения, смерть воинов в сражениях. То, что произошло с ней, казалось не худшим, что может случиться в жизни. Возможно, она даже не имела права грустить.

— В любом случае это уже прошлое, — попыталась она утешить Франсиско.

— Наши воспоминания иногда очень сильны.

— Что ж, теперь я не плачу. — Она улыбнулась сквозь слезы.

— И ты не плачешь, потому что…

— Потому что Кортес любит меня.

— Ах, дитя! — покачал головой Франсиско. — Будь осторожна. Cuidado.

Вместо того чтобы продвигаться в глубь страны из Семпоалы, экспедиция вернулась в Веракрус. Был конец сентября, и дождь шел каждый день, но они вернулись туда не из-за погоды. Кортес сказал, что хочет проверить, как идут дела у пятидесяти человек, оставшихся в Веракрусе, чтобы обустраивать, защищать и развивать город. Веракрус, основанный на восточном побережье, стал укрепленным плацдармом Новой Испании, а Кортес был мэром этого поселения, избранным советом, и потому его право главенствовать в городе во имя Испании было законным. Когда шел дождь, Кортес заставлял солдат собирать и обрабатывать камни для стен, которыми он намеревался обнести город. В сухие дни жители строили новые дома. Когда дождь прекращался, но влажность оставалась высокой, войска отрабатывали маневры в грязи. Аду и Куинтаваль фехтовали под дождем, вода пропитывала их одежду и капала с мечей.

Еда успевала заплесневеть за один день, сквозь соломенные крыши домов проникала вода, и капли падали на пол с мерным стуком. Боевой дух войска упал. После четырех чудесных недель в Семпоале они вернулись туда, откуда начали свой путь, — в Веракрус. Они провели в этой стране уже полгода, а все добытое ими золото — подарки от Моктецумы — хранилось, по словам Кортеса, для испанского короля как доказательство необходимости экспедиции.

— Проблема состоит в том, что Кортес хочет в первую очередь заплатить королю, а во вторую себе, — сказал Аду Куинтаваль во время тренировки под дождем. — А как же мы? И наш покровитель губернатор Веласкес?

Аду знал, что слово «мы» не имеет к нему никакого отношения. Как бы ни сложились обстоятельства, ему все равно не заплатят.

— Подойди немного поближе, Аду. Удар! Удар! Удар!

Куинтаваль всегда начинал тренировку так, как будто они фехтовали в первый раз, и произносил вслух названия основных движений. В испанской системе фехтования выпады были запрещены, но Куинтаваль считал себя сторонником французской традиции, интернационалистом, если угодно, и потому применял выпады и другие универсальные приемы.

— Вперед! Шаг! Шаг!

Иногда Франсиско и Ботелло, отправившись на поиски растений, останавливались, чтобы полюбоваться двумя мечниками. Головы они покрывали небольшими парусиновыми капюшонами. Они шли друг за другом, словно маленький караван.

Тем утром на лугах вокруг Веракруса маршировали солдаты. Другие дрессировали лошадей, заставляя их останавливаться и вновь быстро набирать скорость. Они отрабатывали объездные маневры, а руководил ими Альварадо.

— Избранный, и я употребляю это слово с сарказмом, друг мой, — не умолкал Куинтаваль. — Избранный капитан экспедиции. А теперь еще и мэр Веракруса. Держись поближе, держись поближе, Аду. Шаг назад и выпад!

Аду сейчас хотелось присоединиться к Ботелло и Франсиско, чтобы искать с ними цветы, а вовсе не калечить свои запястья этой глупой игрой. С ними он не чувствовал себя рабом, протеже, отцом-исповедником, мальчиком на побегушках.

Тем временем Лапа Ягуара прятался от дождя за дверью кухни. Он шил для себя накидку из темной шкуры оленя, используя вместо иголки и нитки шип магеи и нить из агавы. Он считал, что магею следовало бы боготворить. Из ее волокон делали плотную ткань для шитья накидок и бедняцкой одежды. Из сока магеи гнали пульке, от которой душа воспаряла ввысь. «И как предкам удалось проникнуть в тайну всех даров магеи? — не уставал удивляться Лапа Ягуара. — И как они узнали, что из мягкого хлопка можно вить нитки, из твердого зерна маиса — делать муку, из насекомых и улиток — краску? Как им удалось обнаружить, что под твердой кожурой папайи скрывается восхитительный мягкий плод?»

— Я уверен, что другие нас поддержат, Аду. Ривьера, Кортасар, Кабеса де Вака, Манито, Артуро и мы сами. Кто знает, сколько людей захотят присоединиться к нам, объединиться против Кортеса. У всех, кого я назвал, есть верные люди, которые нас поддержат.

Незаметным движением бровей и легким покачиванием головы Аду попытался дать Куинтавалю понять, что тому не следует быть таким дерзким и говорить так громко, когда он фехтует на лугу. Неподалеку на камне устроился Берналь Диас, и с широких полей его шляпы, лежавшей на голове, словно плоская тарелка, на землю падали капли воды. Его огромные волосатые уши уже навострились, собираясь впитать каждое слово разговора.