Читать интересную книгу Ночь печали - Фрэнсис Шервуд

— Они привезли золото.

— Золото?

Отпустив Исла, Кортес пошел за Франсиско, подгоняя монаха. На цокало собралась большая толпа. Послы с символом империи — орлом над кактусом, — вышитым на мантиях, расставили на земле перед Кортесом множество красивых вещей.

Два блюда золота и серебра.

Золотое ожерелье с жемчугом и каменьями.

Еще одно ожерелье из переплетенных золотых нитей со ста двумя мелкими рубинами и ста семьюдесятью двумя небольшими изумрудами.

Шлем, полный золота.

Деревянный шлем с золотой отделкой.

Шапка с двадцатью пятью колокольчиками из чистого золота.

Нагрудник с золотой пластиной.

Браслет из тонкого золота.

Палка с двумя золотыми кольцами по краям, инкрустированная жемчугом.

Крюки для рыбной ловли с перьями на золотой нити.

Сандалии из шкуры оленя, сшитые золотой нитью.

Кожаные сапоги, отделанные серебром, золотом и жемчугом.

Щит с медными колокольчиками по краю и сердцевиной из пластины золота.

Четыре золотые фигурки, изображающие рыб.

Клетка для уток из золота.

Большое зеркало с золотой рамой.

Веера и опахала из перьев и золота.

Накидки с золотым шитьем.

Касик Семпоалы, который, конечно же, захотел выяснить, что происходит, немедленно прибыл в своем гамаке. Малинцин, до этого момента непрерывно рыдавшая, заняла свое место рядом с Агильяром, приготовившись переводить. Увидев ее, Кортес едва сумел сдержаться. Он хотел наброситься на нее, сомкнуть ладони на ее шее и душить до тех пор, пока не выдавит из нее жизнь до последней капли. Ему хотелось сделать это на глазах у всех, но, видя блеск золота и понимая, что ему нужна ее помощь, он довольствовался лишь злобным взглядом.

— Скажи ему, — повернулся к Агильяру Кортес, — скажи касику так, чтобы этого не услышали послы и носильщики: мы считаем эти роскошные дары попыткой Моктецумы подкупить нас. Кортеса не подкупишь. Мы собираемся вернуть это, как только сможем.

Агильяр подошел к Малинцин, и та, прошествовав к касику, прошептала ему на ухо то, что хотел сказать Кортес. Кортес попытался разглядеть признаки измены в том, как она покачивала бедрами, как расправляла плечи, выставляя вперед грудь, но Малинцин выглядела так же, как всегда: скромная, молчаливая, покорная рабыня, красивая рабыня. Она была женщиной, умной женщиной несомненно, но он хотел исхлестать ее плетью, чтобы кровь потекла по ее спине, а кожа свисала клочьями. Он хотел свежевать ее, сдирая кожу дюйм за дюймом, чтобы она стала похожа на чищеный помидор, шершавый и мягкий, он хотел, чтобы она рыдала, умоляя его о пощаде. Он хотел вырезать ей сердце, хотя она была бессердечна. С Альварадо все проще — достаточно отрубить ему голову. С другой стороны, это было бы слишком легкой смертью. Повешение являлось самым унизительным способом казни, а сожжение на костре — самым болезненным. Он примет решение позже. Ах бесталанные глупцы!

— Послы хотят передать Кортесу сообщение, — сказала Малинцин.

Глава посольства из империи вышел вперед и произнес что-то, обращаясь непосредственно к Малинцин. Она передала его слова Агильяру, а тот перевел это Кортесу.

— По словам Малинче, он заявил, что Моктецума приветствует великого капитана Малинцин с уважением, — сказал Агильяр.

— Я не Малинцин.

— Они просто так выражаются — таков их обычай. Она говорит за вас, а значит, она — это вы, а вы — это она. Вы ее господин. Господин Малинцин. Малинцин и вы говорите как один человек.

— Мы говорим как Кортес, а не как Малинцин. Ты уверен, что она переводит правильно?

— Насколько мы можем судить. До сих пор с этим не возникало проблем.

— Продолжай, Агильяр.

Малинцин передала слова посла Агильяру тихим голосом, чтобы ее не услышал касик.

— Между воином и воином, — сказал Агильяр по-испански, — между вами и Моктецумой, Моктецумой и вами пролягут слова сии. Моктецума благодарит вас за то, что вы пощадили его людей и спасли их от плена бесчестного и презренного касика Семпоалы, неблагодарного извращенца, известного тем, что он предпочитает маленьких мальчиков, паукообразных обезьян и ядовитых змей. Он грязен во всех привычках своих, нет у него чувств, он ничтожен и не достоин уважения. Вручая дары, император Моктецума любезно просит Кетцалькоатля понять, что империя ценит его милосердие в деле спасения сборщиков податей. Моктецума говорит вам, чтобы вы взяли эти дары и возрадовались духом, ибо он хочет, чтобы Кетцалькоатль был счастлив и богат, чтобы он насладился этими дарами и помнил народ мешика как народ щедрый и…

— Ближе к делу, Агильяр.

— Он хочет, чтобы вы вернулись туда, откуда пришли, и оставили его народ в покое, даже если вы Кетцалькоатль.

— Вернуться туда, откуда я пришел? На этот жалкий остров Гаити, где нет золота, где нет даже рабов? Или на Кубу? В этот ад?

— Может быть, он имеет в виду Испанию и желает, чтобы вы вернулись к вашему императору? — предположил Агильяр.

— Испанию? И гнить там в каком-то мерзком старом городишке, надеясь когда-нибудь поймать удачу за хвост?

— Мой капитан, — сказал Альварадо. — ¿Está usted bien?[49]

Кортес хотел сказать: «Альварадо, ты, ты дрянной пес, tú, tú perro de mierda», но сдержался, как подобает аристократу, капитану, генералу, командиру, господину, хозяину, мэру.

— Я думал, Таракан любит золото, — сказал Кай Лапа Ягуара.

Кай посмотрела на Нуньеса. Тот вопросительно поднял брови. Она в ответ пожала плечами. Они перенимали жесты друг друга, заметил Франсиско, кочевой иудей и его рабыня-майя, они пожимали плечами, поднимали брови, сутулились, а выражение их лиц было почтительным и всегда немного недоуменным. Может быть, таковы жесты всех изгнанников? «Но с другой стороны, — думал Франсиско, — со времен Эдема мы все изгнанники, все странники. Этот город в красоте своей напоминал эдемский сад, но вскоре и он будет осквернен. Подобно Адаму и Еве, никто не желал оставить все как есть».

— Аду, — повернулся к черному рабу Кортес, — возьми себе в помощники Хуана и Мануэля, слуг Куинтаваля, и перенеси эти щедрые дары в мою комнату. Они останутся у нас до тех пор, пока мы не сможем их вернуть. Скажи касику, Агильяр, что мы отказываемся принимать эти дары и отошлем их назад с гневным посланием. Нет, нас не подкупишь. Но до тех пор пока мы их не отошлем, мы будем хранить их у себя.

Затем Кортес повернулся к Берналю Диасу:

— Определи общую ценность всего этого и отметь в своих записях, Берналь Диас. Мы все сосчитаем, взвесим, переплавим и отправим пятую часть золота королю Карлу. Сохрани пару этих вещиц как сувениры, дабы мы могли показать досточтимому императору, что его вассалы в далекой Америке способны переправлять в Испанию. Затем я возьму свою долю, мы высчитаем из общей стоимости оставшегося расходы на пищу и оружие, а остальное разделим между солдатами.

Кортес обратился к Ботелло:

— Мне плевать, какими окажутся знамения, будь что будет, но нам нужно уходить отсюда.

Потом настала очередь Пуэртокарреро.

— Друзья мои, золото — для всех и все — ради золота! — крикнул ему Кортес.

— Друзья мои… — прокатилось по рядам солдат.

— В столицу! — возликовала толпа солдат. — К золоту, там много золота!

— Агильяр, — Кортес оттащил в сторону своего соратника, — скажи Малинче, чтобы она пришла ко мне завтра утром после завтрака, и держи эту чертову племянницу касика от меня подальше.

Затем Кортес подошел к Альварадо и прошипел ему на ухо:

— Еще раз прикоснешься к ней, и я убью тебя, как дворового пса.

— Но я не хотел… она пришла…

— Еще одно слово, и я отрублю тебе правую руку палец за пальцем.

На самом деле Кортес хотел сказать: «Альварадо, дружище, как ты мог так поступить со мной?»

Уходя, Кортес взглянул на Малинцин, будто пытаясь крикнуть ей: «Ты шлюха, грязная шлюха!»

Она гордо вздернула подбородок.

— Посмотрим, кто здесь главный, — пробормотал Кортес.

Ему хотелось медленно убить ее.

Но на следующее утро у него уже не было такого желания. Он смотрел на нее, а она стояла перед его столом, словно гордый павлин, высокомерная и надменная, несмотря на грозящее ей наказание. Он не мог не восхищаться ею. Эта женщина захватила его сердце. Что бы ни выпало на ее долю, понял Кортес, она примет это с честью.

В душе Малинцин дрожала. Картины разных пыток проносились в ее голове, но она лишь закусывала губу и молча глядела в темные глаза Кортеса. Эти глаза под тяжелыми веками, эти глубоко посаженные глаза столь часто противоречили его словам.