Читать интересную книгу Ночь печали - Фрэнсис Шервуд

Даже не пожелав дождаться сиесты, Кортес решил продемонстрировать касику, что он ценит этот подарок. «Не следует мне обижать нашего щедрого благодетеля».

Брачующиеся прошли мимо комнаты Малинцин, которая лежала на своей циновке, повернувшись лицом к стене.

— Buenos días[40], донья Марина, — вежливо сказал Кортес.

— Buenos días, — тихо ответила она.

— Ах, сеньорита, с каждым днем ты все лучше знаешь испанский! — Он повернулся к Агильяру. — Эта юная леди оставит тебя без работы, правда?

— Не стоит позволять этой девке учить испанский, Кортес, — предупредил его Исла, принимавший участие в праздничном шествии. — Женщины способны предать тебя так быстро, что не успеешь и глазом моргнуть.

Кортес обнял свою новую невесту.

— Если и есть человек, разбирающийся в людских сердцах, то это я, Эрнан Кортес. Женщин нужно укрощать. Не следует допускать, чтобы они считали какого-либо мужчину своим. Пусть они чувствуют нестабильность. Это единственный выход.

Племянница касика решила, что они обсуждают ее красоту, и изогнула губы в улыбке. Кортес сжал ее покрепче, давая понять, что она в надежных руках. Впереди прекрасный день: любовные игры на циновке, обед, ужин и курение табака. Наклонившись к своей невесте, он шепнул ей на испанском:

— Я буду трахать тебя, трахать тебя, трахать тебя. Те lo voy a joder.

Она подумала, что он сказал: «Я восхищаюсь тобой. Ты станешь моей главной женой. Ты — моя любимая жена. Ты прекрасна, прекрасна. Yo te admiro, tú serás mi esposa numero uno, tú eres mi, favorita, tú eres preciosa, preciosa».

Глава 15

Днем Малинцин еще удавалось держать себя в руках, она делала вид, что все в порядке, хотя и знала: над ней смеются, многие рады тому, что она уже не женщина Кортеса. Но, вернувшись в свою комнату вечером, в комнату рядом с покоями Кортеса, она уже не могла сдерживать рыданий и надеялась, что в слезах утонет и ее горе. Она плакала от стыда, от того, что у нее чудовищно болела грудь, как будто она поднялась по ступеням пирамиды и жрецы вырезали ей сердце. Ей казалось, будто она — маисовая шелуха без зерна внутри. Она лишилась радости, которую испытывала по утрам, просыпаясь в его объятиях. Без внимания Кортеса Малинцин не чувствовала себя живой, и потому, поймав взгляд Альварадо, следовавший за ней, словно собачка, вертящаяся под ногами, она была благодарна ему за то, что кто-то считает ее существующей. Альварадо, любовавшийся ею, Альварадо, замечавший все вокруг, вновь подарил ей тело, сказал ей, что она жива. Она могла бы носить Альварадо как цветок в волосах. Его стройное тело, волосы цвета морского коралла, бирюзовые глаза — все это хранило тайну, хранило ее темное знание. Глядя на Альварадо, она ощущала прикосновение его красоты, похожей на плод авокадо или флейту, на которой он играл не хуже прислужника самого императора. Когда он ловил ее взгляд, ей казалось, что она возносится на небо, к солнцу, будто герой войны.

Начался сезон дождей. По христианскому календарю сентябрь подходил к концу, а ведь конкистадоры пришли в Семпоалу в августе, и каждый день был все ненастнее и дождливее предыдущего. К вечеру тучи двигались на восток и солдатам удавалось находить сухие дрова. Они разжигали костры, укладывали вокруг циновки и устраивались на них. Офицеры развели костер в центре цокало, у храма. Они сидели спиной к груде черепов, а небольшие костры солдат пылали на окраинах города.

Той ночью луна в Семпоале была больше, полнее и ближе, чем где бы то ни было в мире. Ее лучи проникали сквозь туманный воздух, окутывая сиянием тело Малинцин. Девушка остановилась в дверном проеме комнаты Альварадо. Ее кожа казалась такой смуглой, такой гладкой… Малинцин походила на семечко огромной дыни. Ее волосы были заплетены в две косы, напоминавшие странных змей, а глаза сияли, словно искрящие угли.

— Я пришла, — сказала она.

Он молчал.

Она сбросила одежды.

Альварадо, не произнося ни слова, разделся. Ведомый похотью, он вошел в нее, и капли пота выступили на его груди, скатились вниз, от шеи до пупка, оставляя влажные следы. Он тяжело дышал, прижимая Малинцин обнаженной спиной к стене, так что на ее коже проступили яркие полосы, вмятины от неровностей кирпичей. Его чресла горели, но затем его словно окатили холодной водой. Альварадо испугался. Сделав шаг назад, он уставился на свой увядший теполли.

— Да простит меня Господь, что же я наделал? Мой лучший друг, мой собрат по оружию, мой предводитель! — Он заполз в угол комнаты и начал плакать, жалкий и голый.

Она ничего не чувствовала. Протянув руку, Малинцин забрала свою одежду.

— Агнец Божий, — стонал Альварадо, — искупи грехи мира…

Завернувшись в куитль, Малинцин набросила на голову уипилли и выбежала наружу. От мерзкого привкуса во рту ее затошнило и едва не вырвало ужином из оленины со сливами. Не понимая, куда идет, Малинцин кружила по катакомбам комнат, огибая двор. Она ненавидела Кортеса. «Посмотри, что ты сотворил со мной», — прошипела она, сплюнув на землю.

Офицеры сидели у костра, передавая по кругу бурдюк с вином. Ботелло пел песню, сочиняя ее на ходу: серенаду об идальго, влюбившемся в проститутку. Этот роман завершился трагедией. Некоторые мужчины танцевали, встав в ряд и скрестив руки. Один из офицеров обернул кусок ткани вокруг бедер, соорудив нечто напоминающее женскую юбку. Он щелкал каблуками, а все остальные одобрительно кричали. Кортес, как всегда, отправился в ночной обход, чтобы проверить часовых, лошадей, мушкеты, стрелы, топоры, копья, все ли готово к бою, вычищены ли пушки. Затем он тоже уселся у костра офицеров, обратив внимание на то, что там отсутствовали Альварадо и Куинтаваль со своим черным рабом. И куда, черт побери, запропастился Исла? Он знал, что Нуньес влюбился в свою рабыню-индианку Кай и проводил с ней все вечера. У костра сидели Пуэртокарреро, пьянчужка, Ботелло, предсказатель, брат Франсиско, отец Ольмедо, а еще Агильяр, уже разжиревший от семпоальских тамале.

— Buenas noches[41]. — Кортес уселся на влажную землю рядом с Ботелло и, завернув молотый табак в целый лист, закурил.

Прислонившись спиной к бревну, Кортес принялся развлекать офицеров историями о волшебных приключениях Сида, о том, как Эль Сид пощадил мусульманского султана и выиграл свободу города на дуэли, о том, как от Эль Сида отвернулась его возлюбленная.

— Такова жизнь, — отметил Пуэртокарреро.

— Да, — согласились все. — La vida.

— La vida, la guerra y las mujeres[42].

— А правда, что французскими войсками командовала женщина? — спросил у Кортеса Пуэртокарреро.

Сам Пуэртокарреро был неграмотным и знал обо всем лишь понаслышке. Чтобы угодить ему, Кортес торжественно рассказал о том, как шестьдесят два года назад, задолго до года 1492-го, когда пал последний оплот неверных мавров — Гранада, в битве за который решающую роль сыграл великий военный орден Меча святого Иакова Компостельского, в тот самый год, когда этот вспыльчивый итальянец Христофор Колумб открыл для королевы Изабеллы и короля Фердинанда Вест-Индию, в тот самый год, когда королеве Изабелле подарили книгу по испанской грамматике и она сказала, что язык — это завоевание, за шестьдесят два года до того, как столь многое случилось в теперешнем мире, Орлеанскую Деву, слышавшую голоса небесные, сожгли на костре.

— Жанна Орлеанская думала, что она избранница Божия. Сумасшедшая. — Кортес дернулся, словно лошадь, которую укусил слепень.

— Сумасшедшая, как Хуана Безумная, мать короля Карла, не так ли? Я слышал, что Хуана носила за собой тело умершего супруга Филиппа Красивого, хотя он и скончался оттого, что слишком много блудил… с другими женщинами, а не с собственной женой, конечно же. — Ботелло тоже не умел читать, но он всегда подмечал то, что говорилось шепотом.

— Это сплетни, — возразил Кортес. — Об этом все болтают, но на самом деле это лишь сплетни. Лишь французы способны на такие мерзости. — Понизив голос, он спросил у Ботелло: — А где Альварадо? Я видел, прошлой ночью ты сидел у костра солдат. Тебе удалось подслушать, как я велел тебе?

— Они говорили о том, что король Карл Пятый вскоре станет новым императором из династии Габсбургов, если его взятки принесут плоды. У него, мол, настолько огромный подбородок, что он не разговаривает, а бормочет на пяти языках.

— Не следует тебе повторять такое, солдат.

На самом деле Кортес знал, что Ботелло не хотел оскорбить регента. Виной тому выпивка да поздний час. Тепло товарищества развязало ему язык. Таким вечером никому нет дела до мелкой непочтительности, даже до богохульства. Что посеешь, то и пожнешь, а он умел и сеять и жать. Пусть солдаты чувствуют, что он один из них, тогда они будут готовы умереть за него. В любом случае, Ботелло был цыганом, а значит, его не стоило воспринимать всерьез, и он всегда шутил, за исключением тех случаев, когда занимался предсказаниями.