Марсель Ренодье ответил не сразу. Он жестоко страдал. Острое лезвие вонзалось ему в бок. Он пробормотал:
— Извините меня, господин Бютелэ, мне нездоровится. Я чувствую сильную боль тут… Мне кажется, что меня слегка лихорадит, и я лучше сделаю, если лягу в постель.
Лицо Марселя Ренодье было искажено болью. Он встал из-за стола.
— В таком случае, друг мой, идите отдыхать… Позвоните, если вам что-нибудь понадобится… хотите, я провожу вас? Нет?
Марсель Ренодье протянул художнику свою горячую руку. Бютелэ проводил его взглядом. Посреди столовой Марсель пошатнулся, как пьяный.
Когда он вышел, Бютелэ и Карло переглянулись. Физиономия у итальянца скорчилась в многозначительную гримасу. Художник выбрал плод из вазы, поданной ему Карло, и пробормотал сквозь зубы:
— Гм, гм! Боюсь, что Сарьян не окажется здесь лишним!..
Позади него Карло приподнял брови, а углы его рта опустились вниз, с выражением презрения и жалости.
VII
— Осторожнее, доктор!
Доктор Сарьян и Сириль Бютелэ остановились на предпоследней ступеньке лестницы. Перед ними прихожая палаццо Альдрамин вместо каменных плит являла собою водяную поверхность, которая переливалась и тихо плескалась. Вода из канала в этот день большого прилива запросто вошла в дом. Карло, подвернув брюки, устраивал с помощью досок, которые он укладывал на опрокинутые горшки с землею, род дорожки, которая позволяла добраться до гондолы, видневшейся в отверстие двери и колыхавшейся между pali[32]. Доктор Сарьян рассмеялся.
— В странном все-таки городе вы живете, дорогой мой!
Бютелэ нервно подергивал шнурок своего монокля:
— Ба, это ничего! Сегодня большой прилив, и Венеция залита водой… Но скажите, доктор, больной наш не в опасности?
Доктор Сарьян поглаживал бороду.
— В опасности? Нет… Боюсь только, что бедняге придется полежать. Я скажу вам это точнее через два-три дня. Посмотрим. Воспаление легких серьезное… Но будьте покойны, я все устрою до моего отъезда. Я сговорюсь с молодым доктором Гейнеке, с которым я приехал из Милана и который живет здесь: мне говорили, что его очень ценят. Он мне кажется способным, этот молодой немец. Я вам его пришлю. А до тех пор следует лишь продолжать ставить горчичники и давать ему молоко, если он попросит пить… Ваш Карло будет прекрасной сиделкой… видите, он уже наверху… Будьте покойны.
Бютелэ молчал.
— Сейчас я покоен, но потом?
— Что же, весьма возможно, что откроется флебит, а через два месяца наш милый Марсель будет совсем здоров… если только…
И доктор Сарьян сделал движение, словно покачнулся на шаткой доске, которая поддерживала его над водой.
— Черт возьми!
Доктор Сарьян взглянул на Бютелэ, который опустил голову.
— Ничего не поделаешь, дорогой мой! Болеть всегда рискованно. Несомненно, что он схватил инфекцию. Это человек переутомленный, да, переутомленный праздностью, ипохондрией, нелепым образом жизни, в котором он упорствует… Как знать? Эта болезнь способна принести ему большую пользу, если только он оправится, а он оправится, будьте покойны!.. Да, это будет ему спасительным предупреждением. Он очень удивится, когда заметит, что в жизни есть много хорошего… Ну, до свидания, дорогой Бютелэ… Да, еще скажите мне, какой здесь лучший магазин по части кружев? Моя юная подруга поручила мне спросить вас об этом…
Когда доктор Сарьян ушел, Сириль Бютелэ покинул затопленную прихожую. Он еще раз взглянул на освещенную солнцем воду, бросавшую на потолок отблески своих переливов. Карликовые лимонные и апельсинные деревья отражались в ней со своими плодами желтого или красного золота, вкрапленными в шаровидную листву. Перед рамкой двери, открытая решетка которой походила на железное кружево, приложенное к сторонам мраморной стены, пролетали ласточки, черные и легкие, словно крошечные воздушные гондолы. Сириль Бютелэ медленно поднялся по лестнице. Прошел по большой галерее. Солнце освещало высокие стекла, защищенные снаружи шторами желтого цвета, которые делали свет внутри рыжевато-золотистым. В конце галереи Бютелэ задумался и на миг остановился, потом быстро вошел в комнату Марселя.
Полузадернутые оконные занавески пропускали лишь полусвет. Карло на углу комода с серьезным и важным видом складывал белье. В постели, над которой откинутая кисея от москитов висела, словно белая пена, лежал на боку Марсель Ренодье, с лицом онемелым и осунувшимся от страдания. При приближении Сириля Бютелэ он сделал движение. Блуждающий взор его молил. Капли пота выступили у него на лбу. Внезапно он схватился за руку художника:
— Бютелэ, неужели я должен умереть?
— Умереть? Но об этом не может быть речи, мой милый Марсель! У вас небольшое воспаление легких. Сарьян утверждает, что это вызывает сильную боль…
Пока он говорил, Марсель наблюдал за ним, потом отвернулся, и в комнате наступила долгая тишина, та венецианская тишина, когда кажется, что воздух умирает. В одном углу потолка пронзительно и отдаленно звенел комар.
VIII
Марсель Ренодье, лежа с закрытыми глазами, почувствовал, что кто-то колышет занавеску от москитов. Складки кисейного полога мягко зашелестели. Чья-то рука щупала его кисть. Он приподнял веки, отяжелевшие от послеобеденного сна, и увидел бритое лицо, склонившееся над ним. Сириль Бютелэ и Карло стояли посреди комнаты. Гладкое лицо в золотых очках прояснилось.
— Ну, господин Ренодье, вы должны чувствовать себя лучше. Пульс хороший… померим температуру…
Доктор Гейнеке вынул из футляра градусник. Марсель Ренодье расстегнул рубашку и сунул под мышку стеклянную трубочку. Доктор, отирая лоб, направился к Сирилю Бютелэ. Он говорил по-французски с сильным немецким акцентом.
— Да, в Венеции сейчас жарко, не правда ли, господин Бютелэ? Многие уже уехали. Графиня Кантарини живет на своей вилле в Виченце. Я должен ехать к ней завтра. Легкое утомление, пишет она мне… Ах, уж эти мне красивые женщины!
Доктор Гейнеке рассмеялся. Марсель Ренодье слушал его. Теперь подле его постели смеялись. Говорили о вещах, посторонних его болезни. Сириль Бютелэ расхаживал свободно. Карло менее старался соблюдать тишину. У него уже не было того вида лунатика, который придавала его подвижной физиономии важность его обязанностей брата милосердия. Марсель поправил градусник, который соскользнул вниз, и приподнялся на подушке. Он пошевелил ногой. В течение нескольких недель она представляла собой неподвижную массу, грузную, по временам сводимую судорогами. Наконец она стала теперь легче. Лихорадка, мучившая его тело, не жгла больше его кожу. Уже три дня, как температура равномерно падала.