Положив часы в карман, он скрестил руки под головою. Он смотрел в угол, где на потолке, на шнурке зеленого шелка, покачивалась одна из тех клеток в китайском вкусе, с загнутой кверху крышей пагоды, в которые венецианские дамы былых времен запирали какую-нибудь редкую птицу или болтливого попугая, — и с нежностью думал о Венеции, так тонко переданной граверной иглою Сириля Бютелэ.
Она была для него таинственной незнакомкой. Какие неожиданности встретятся ему, когда он пустится странствовать по лабиринту ее узких переулков и каналов! А между тем он уже много бродил по ней в начале своего пребывания, но то, что он тогда мельком увидел, казалось ему уже забытым! Насколько она должна была быть иною под этим палящим светом, в такой день, как сегодня.
Он почти пожалел о том, что не последовал за Бютелэ, когда тот предлагал ему свезти его в гондоле в сад Энсворта, на острове Джудекка. Марсель уселся бы там в тени, пока художник прогуливался бы с г-ном Энсвортом, который хотел показать ему свои розы. Старый англичанин обладал изумительным подбором этих цветов. Вдобавок это был очаровательный человек. Поселившись много лет тому назад в Венеции, он занимал палаццо на Большом канале. Он владел также виллой Фоскари на Бренте, которую он все время собирался реставрировать. Сейчас она была временно предоставлена соседним фермерам. Молоко с этой фермы и посылал г-н Энсворт каждое утро Сирилю Бютелэ для больного, лежавшего в палаццо Альдрамин; но если г-н Энсворт и гордился своим молочным хозяйством, то он еще больше гордился своими розами. «Ну что же, поеду в следующий раз!» — подумал Марсель.
И в самом деле, к чему спешить, раз он решил более не покидать Венеции и навсегда отныне поселиться здесь? Разумеется, он не может без конца злоупотреблять гостеприимством палаццо Альдрамин, но он сумеет найти себе какой-нибудь уголок и устроиться в нем! Он сам не знал, как пришла ему в голову эта мысль, но он тотчас же сроднился с нею. Перспектива вернуться в Париж не была ему приятна. Вернуться в свое жилище близ Пале-Рояля! Эта мысль вызывала в нем смутное неудовольствие. К тому же ничто не принуждало его к этому. Он перевезет в Венецию свою обстановку с улицы Валуа, свои книги, портрет отца. Да, он когда-нибудь сделает это, конечно, не сейчас! А пока следовало разузнать относительно меблированных квартир. Карло осведомит его в случае надобности; но, в сущности, спешить нечего! И он чувствовал себя охваченным тихой ленью, легким томлением, сотканными из чувств благосостояния и нерешительности. И он лежал, задумчивый и неподвижный, глядя на восточный ковер, который расстилался у его ног и на который пустая клетка, колеблясь на зеленом шелковом шнуре, отбрасывала длинную тень, искаженную и забавную. Вдруг он вздрогнул среди своих мечтаний. Ему показалось, что тишина внезапно разбилась в осколки. Ave Maria, которую вызванивали в церквах Венеции, проникала сквозь стены и наполняла галерею своими отдаленными звуками. Старый дворец весь дрожал под напором колокольного звона. Колокола затопляли его своим воздушным гулом. Вися на колокольнях, они напоминали звучащие плоды, которые в металлическом саду сталкивал друг с другом жгучий ветер. Косточками были их языки, ударявшие в их бронзовую скорлупу, и они своим пламенным хором славили светозарный праздник лета.
Марсель Ренодье слушал с полузакрытыми глазами, как вдруг веселый голос окликнул его:
— Марсель, не хотите ли пройтись по саду? Вам надо немного размять ноги, мой друг!
Он подошел к Бютелэ, стоявшему в дверях, на пороге. Они спустились по лестнице и прошли через вестибюль.
Сад палаццо Альдрамин был квадратный. Высокий темный кипарис одиноко возвышался над красною стеною тесной ограды. Дорожки, усыпанные песком, разделяли собою цветники. Вверху небо было цвета расплавленного золота. Маленький бассейн, отражавший его в своем водном круге, казался желтой чересчур распустившейся розой. Сириль Бютелэ и Марсель Ренодье шли рядом. Колокола все еще звучали.
— Хотите, сядем под виноградными лозами, Марсель?
Беседка из виноградных лоз, удлиняясь, образовывала зеленую аллею. Посреди нее, близ родника, стекавшего в водоем с обломанными краями, была круглая площадка, где стояли стол и стулья. Перекладины, по которым вились виноградные лозы, покоились на бюстах женщин в футляре из зелени. Резные из дерева, они руками поддерживали на головах корзины, полные виноградных гроздей, к которым примешивались другие плоды.
Марсель Ренодье сел. Сириль Бютелэ, стоя возле одной из Помон, ласкал ее округлую и обнаженную грудь. Сельское изваяние, казалось, сладострастно изгибалось под этой лаской и еще с большей гордостью поднимало вверх свою аллегорическую ношу…
Колокола продолжали звонить, но мало-помалу удары их замедлились. Некоторые из них уже смолкли; последние еще упорствовали. Их удары, более редкие, дольше звучали в воздухе, потом наконец они совсем прекратились. Бронзовый воздух засыпал. Тишина вновь овладела Венецией, которая собиралась уснуть, склонив свое чело на корзину, полную созвучий, где покоились, сорванные рукою вечера, звонкие плоды ее колоколен.
X
В начале сентября Марсель Ренодье сообщил Сирилю Бютелэ о своем намерении снять небольшую меблированную квартиру, чтобы провести в Венеции зиму.
— Дорогой Марсель, я должен возвращаться в Париж около середины ноября; но если вам здесь нравится, почему бы вам не продолжать жить в палаццо Альдрамин? Карло будет служить вам, и здесь вам будет лучше, чем в скверно меблированных и плохо отапливаемых комнатах.
И Сириль Бютелэ, смеясь, добавил:
— Не думайте, что я боюсь за ваше здоровье! У вас отличный вид, и добрейший Гейнеке в вас уверен… Впрочем, поступайте, как хотите…
Марсель Ренодье поблагодарил Сириля Бютелэ за его предложение.
— Я буду слишком скучать без вас в палаццо Альдрамин, дорогой господин Бютелэ. Нет, лучше я найму где-нибудь квартиру… И потом надо же мне привыкать опять жить одному. Я постараюсь работать. Мне хотелось бы написать книгу о Венеции.
Сириль Бютелэ смотрел на Марселя с удовлетворенным удивлением. Такая активность, столь для него новая, которую выказывал молодой человек, восхищала его. С тех пор как Марсель стал выходить, он совершал частые прогулки по Венеции. Эта летняя Венеция чаровала его, с ее свежими утрами, знойными полуднями, золотыми вечерами, серебристыми ночами, и он мечтал описать всю ее красоту и прелесть… Неужели доктор Сарьян был прав? Неужели болезнь оказала на характер и ум молодого человека то благотворное влияние, которое он предсказывал? С тех пор как Марсель выздоровел и окончательно поправился, он мало-помалу преобразился. Казалось, что наконец его собственная жизнь начинала принадлежать ему — словно, отвоевав ее у смерти, он отныне чувствовал себя вправе располагать ею. А теперь он строит даже планы! Он собирается писать книгу!