— Ну, давай, режь меня сюда, — я даже шею вытянул в его сторону.
— А-а-а-а! — он, зажмурив глаза, отмахнулся от меня ножом, но всё-таки целясь по моему горлу.
Ты всё понял, мой читатель.
— О-о-о-о-о!!!! — это уже вырвался его утробный вой на остатках дыхания.
На этот раз Ведит не стала убегать, а исступленно нанесла ещё несколько ударов стилетом в пах и живот державшего её. Несчастный скорчился и рухнул в воду, булькая и корчась.
— А тебе понравилось убивать, студент… — сказал я задумчиво, глядя на тело, пускающее по воде пузыри и пятна крови.
Ведит, дрожа, смотрела на свой окровавленный стилет. Потом кое-как разжала сведённые судорогой пальцы — нож упал ей под ноги. Она задыхалась, но не могла ни заплакать, ни заорать. Пришлось обнять её и крепко прижать к груди, поглаживая по дрожащей спине — такой тёплой, покорной и почти родной.
Как-то я не сразу сообразил, что обнимаю её совершенно голый… И она тоже не сразу. Потом над тихой рекой прокатилось эхо звонкой пощёчины. И это бил не я.
Божегория
Мы торопливо заметали следы своей переправы. Я стаскивал трупы за ноги подальше от реки, потом зашёл в воду по грудь и оттолкнул лодку как можно сильнее, чтобы она отошла поближе к середине течения. Голым, разумеется: не хватало мне одежду кровью пачкать. Девушка в это время забрасывала мертвецов ветками.
Ведит порыскала в прибрежных зарослях и нашла котомку с небольшим запасом харчей и трутом для костра, распотрошила её. Я нашёл у каждого покойника по паре медяков — не иначе, собирались мужики после смены отмечать боевое дежурство.
Всё. Нужно бежать отсюда, что есть духу. Дозорных хватятся в течение полусуток и начнут искать. Сделают облаву: прочешут лес, и нам в эти сети попадать совершенно не нужно. А если найдут трупы, то будут и дороги перекрывать. Скорее всего, следующая смена и найдёт, когда будет прогуливаться вдоль Роганы туда-сюда. По запаху.
Да, плохо началось наше знакомство с Божегорией… Не дай бог, ещё кто-то крики слышал: тогда под облаву попадём совершенно точно.
Лихорадочно напялив одежду на своё холодное тело, я ухватил Лешего и потащил вглубь леса. Ведит поспешала за мной. Дорога, нам нужно на дорогу — а по ней рвануть галопом, что есть духу, пока лошадки пеной не покроются.
Ближайшие районы Божегории я тоже представлял. И сам хаживал, и на карте видел. Так что направление движения выбирал не наугад, а кратчайшее. Но, так как надвигалась ночь, нам пришлось остановиться, и на дорогу мы выбрались только на следующий день.
Как бы не хотелось нам побыстрее добраться до столицы, но приходилось маскироваться: сначала один из нас пускал коня вскачь во весь опор, потом переходил на ровный шаг и дожидался другого, который пускал коня в галоп. Это мы делали только тогда, когда нас никто не видел. Поэтому любой встречный видел не более одного мчащегося всадника: сначала одного, потом — другого, как будто они друг с другом не знакомы. Мы даже в кабаки и в корчму заходили порознь, садились за разные столы, ночевали в разных комнатах и платили каждый сам за себя.
Я вдруг поймал себя на мысли, что мы с Ведит понимаем друг друга с полуслова и даже с одного взгляда. Ведь там, на Рогане, она молча смогла дать мне понять, что хочет провернуть ту же штуку, что сработала с разбойниками: нужно было только на пару секунд отвлечь нож от её горла. Коснулась левого рукава правой рукой, стрельнула глазами — и мне всё стало ясно. Даже в «ночных совах» полнейшего понимания удавалось достичь не всегда, хотя полковник специально обучал нас общим знакам руками.
В одном кабаке кто-то из буйных пьяниц хотел затеять с ней ссору, приняв за простоватого паренька. Ведит взглядом остановила моё порывистое движение в её сторону, и мгновенно погасила назревающий конфликт: безо всякой драки и порчи мебели-посуды, и даже без мордобоя. Оказывается, у любого человека можно разбудить в его душе благостное миролюбие, причём даже без насилия: достаточно прижать острие стилета к его кадыку и дружелюбно улыбнуться.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Но это всё мелочи.
Главное: мы всё-таки добрались до столицы Божегории, Торгобора. Похоже, в пограничье местные мужики не раскачались сделать настоящую облаву из-за пропажи «народного дозора» (или слишком поздно взялись), а в глубине страны нас никто и не искал. Перед войной в столицу обычно идут толпы разного народа, — вот и мы так прошли.
Устроились в дешёвенькой гостинице, почти корчме. Цены тут: мама дорогая, но ничего другого я и не ожидал. Вот поэтому и потопал в первый же день продавать Лешего скупщику коней для армии.
Этот скупщик как будто родился для своей профессии: лицом очень уж был похож на представителя одной известной народности, издревле промышлявшей конокрадством. Волосы — иссиня-чёрные, жесткие, свиваются в тугие колечки на голове и в бороде. Такие же жгучие чёрные глаза и широкая, открытая улыбка на дружелюбном лице. Только вот зубы у него мелькали слишком отвратные: то гнилые, то сколотые, то выбитые.
Чёрная рубаха, расстёгнутая у ворота и обнажавшая не менее кучерявую волосню на груди, чёрные штаны. Широкий кожаный пояс, на котором висит нож в ножнах с тонкой чеканкой по черни. И кожаные сапоги, не лапти. За голенищем — конская плётка. Эх, не повесили его вовремя, в молодости…
— Хороший конь у тебя, мой дорогой, только заморен дорогой дальней. Так и быть, дам тебе…
И он назвал сумму в четверть стоимости мирного времени. У меня отпала челюсть от такой наглости.
— Да ты ж Пресветлого побойся. Я-то знаю, сколько вам казна даёт за каждого конягу.
— Если знаешь, то иди в эту казну, — обиделся покупатель. — Пусть она тебе и даст, сколько хочешь.
Сильно пахло конским навозом. Наш разговор подслушали помощники скупщика, стоявшие в стороне, и откровенно заржали.
Мне продавать Лешего в открытую не хотелось. Наёмник, который перед войной не покупает коня, а, наоборот, продаёт — это очень подозрительно. Зачем мне так светиться?
— Вот и пойду! — я демонстративно ухватил коня под уздцы и начал разворачивать. Торговец оценил его бабки, познавшие уход за счёт казны в пользу стражей державы, склонил голову, прищурился:
— Ай, какой горячий, да? Ну, ладно накину ещё чуток, раз деньги солдату очень нужны. От себя отрываю, да. Мне же ваших коней кормить-лечить надо, пока я их сдам — а на какие шиши, а? Только ради солдата добавляю, за свой счёт.
Ага, конечно, от сердца последнее оторвал. Но в целом получалось неплохо, на месяц скромной житухи вполне хватало, а задерживаться долее я не планировал.
Я получил деньги и отдал поводья. Седло продал ещё раньше, за несколько монет, но я за это не тужил, так как скупщик лошадей вообще не дал бы ни гроша: не его это товар, — он не сёдлами должен армию обеспечивать.
Я торопливо отвернулся, не отвечая на недоумённый взгляд Лешего, вопросительно заржавшего: мол, ты куда, хозяин? — и потопал назад налегке. Скупщик за моей спиной цокал языком; послышались одобрительные шлепки ладонью по конскому боку.
Вечерело. Завтра у нас будет тяжёлый день.
Приём на работу
Я не совсем ещё законченный вояка и понимаю, что у «невоенных» людей есть свои правила. Если девица идёт устраиваться на работу в университет, то она не должна быть одета, как беглая каторжница, или в крестьянскую дорожную одежду. Ей нужно деловое платье, типа того, какие чиновники носят сюртуки. Чтобы её приняли, как свою.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Так как в девичьих платьях я не разбираюсь ни бум-бум, то Ведит всё покупала сама — я стоял на улице и даже в лавки не заходил. Она притащила в гостиницу кучу свёртков, и немедленно потребовала, чтобы я убрался вон, в свою комнату. Я с радостью подчинился, так как за время покупок окончательно обезножил, и все мои кости ныли.