class="p1">Огарёк зыркнул обиженно и принялся нарочито старательно растирать ушибленный бок. Я не стал обращать внимания на его ребячество, вытащил из мешка кусок сушёного мяса и протянул Рудо. Скоро передохнём в гнезде, а чуть ночь отступит, снова бросимся в путь. Я тихо ухмыльнулся, глядя на еле ковыляющего Огарька. Пусть хлебнёт сокольей жизни, он, небось, думал, мы всегда в кабаках да с бабами, а на деле всё совсем не так.
Вечер сгущался, клубился холодом и мелкой изморосью. Скоро стемнеет так, что нельзя будет разобрать, где тропа звериная, а где глухой бурелом, но я не волновался об этом, потому как знал, что скоро мы доберёмся кое-куда и переждём там угрюмую Великолесскую ночь.
Тропа резко вильнула вбок, будто обходила густые заросли куманики и молодые ивовые деревья, вольно разросшиеся с левой стороны. Некоторые ветви выгибались дугами прямо над головой, образуя свод, как в княжьем зале. Я отломил несколько ивовых прутов, шагнул с тропы к зарослям, отодвинул спутанные плети и знаком показал Огарьку, чтобы шёл первым. Он недоверчиво хмыкнул, чуть замялся, но всё же шагнул вперёд, в глубокую ежевичную темноту.
Сразу за зарослями высился бревенчатый забор, не низкий и не высокий, как раз такой, чтобы его не было заметно за кустами. Это место найдёт только тот, кто точно знает, где оно и для чего, а кто не знает, просто пройдёт мимо, не полезет в колючие кусты, если, конечно, Смарагдель и его лешачата позволят путнику забраться так глубоко в чащу, не закружат и не запугают до полубезумия. Огарёк ойкнул, зацепившись за ветку, а я стал прощупывать ограду – искал ворота.
– Чего тут делать будем? – спросил Огарёк, пытаясь высвободить рукав, в который намертво впились шипы.
– Отдыхать.
Я спиной почувствовал, что Огарёк просиял ярче тонкого месяца, что взошёл над лесными верхушками.
Мои пальцы нащупали щель, идущую сверху вниз, и я осторожно навалился плечом на эту часть ограды, постепенно надавливая всё сильнее. Дерево скрипнуло, крякнуло и застонало, открывая нам проход. Рудо протиснулся вперёд меня, толкнувшись косматым боком. Не каждый устоял бы на ногах от такого толчка, но я уже привык. Мне ничего не оставалось, как войти за псом. Когда Огарёк шмыгнул после меня, я закрыл ворота обратно, и они встали так ровно, что совершенно слились с оградой – не найдёшь, не разглядишь.
Мы оказались почти что во дворе, со всех сторон обнесённом бревенчатым забором. Вечер стоял тёмный и глухой, безветренный и прохладный, но я и без света знал, что найду здесь. Посреди двора – низкий сруб без окон, серый и приземистый, как гниющий гриб. Рядом – кострище с бревном-скамейкой, чуть дальше – кусты дикой смородины и калины, а за ними – лесной ручеёк, тоненький, с мальчишечью руку. Рудо растянулся перед кострищем с таким видом, словно всю жизнь прожил здесь, зато Огарёк не спешил проходить и недоверчиво жался к воротам.
– Ты чего? – спросил я, сбрасывая вещи на землю рядом с Рудо.
– Это тайное место, так? – Огарёк привалился к ограде, будто готовился в любой миг улизнуть, оттолкнув ворота. – Никто не знает, что среди леса есть какое-то убежище, и знать не должен. Поэтому ты… ты убьёшь меня, верно? Чтобы я никому больше не рассказал.
Я с минуту пялился на Огарька, сгорбленного от усталости и испуганного, сверкающего звериными глазами в свете луны, а потом от души расхохотался. Парнишка оскорбился, но, как мне показалось, самую малость расслабил плечи.
– Иди сюда, поужинаем и спать ляжем. Завтра рано пустимся, ещё не рассветёт.
Я развёл костёр, опустился на бревно и стал раскладывать припасы. Рудо лениво приподнял голову и втянул ноздрями воздух, принюхиваясь. Я бросил ему расстегай, и пёс поймал его на лету.
– И чего мы сюда пришли? – спросил Огарёк, осторожно хромая в мою сторону.
– Заночуем, – ответил я. – Тут безопасно и есть крыша над головой.
– А твой друг-лесовой разве не защитит среди чащи? Зачем за забором-то прятаться?
Он сел на самый краешек бревна, подальше от меня. Я едва удержался, чтобы снова не рассмеяться. Побаивается, значит. Это хорошо. Всё же попадают в цель мои слова.
– Лесовой то здесь, то там, у него угодья обширные, и не может он за каждым уголком следить, чтобы волки не окружили путника. Зачем ночевать в чаще, когда гнездо по пути? Тут и костёр можно развести, чары не разнесут дым по всему лесу, а в срубе – от дождя спрятаться. Ты-то сам подумай: случись чего, окружи нас волки в лесу, мы-то с Рудо спасёмся, убежим, а вот тебе, хромоножке, худо придётся.
Огарёк поёжился и зажал ладони между коленями. Я почти не убедил его.
– Но это место тайное, да? Небось, соколиное? Я не должен быть здесь?
– Не должен. – Я не стал кривить душой. – Но ты и так слишком многое узнал. А путь сюда всё равно не запомнил. Не поверят тебе, если скажешь кому. Но ты и не скажешь, потому что как ни скрывайся, а я всё равно узнаю, найду тебя и вырежу твой язык. Рудо любит пироги с языком. Ты понимаешь меня?
Огарёк медленно кивнул.
– Вот и славно. Держи.
Я протянул ему ломоть хлеба с сыром и ветчиной и себе взял то же самое. Он хватанул угощение и снова вцепился в хлеб зубами так, будто тысячу зим не ел.
– Мы в гнезде сокольем, – произнёс я, жуя. – Их несколько, и все спрятаны, случайно не набредёшь.
Мы поделили часть припасов так, чтобы всем справедливо досталось и хватило ещё на день-два. Я набрал воды из ручейка, сходил в сруб за котелком и пристроил его над огнём, накрошил травок и коры из котомки, таких, чтобы и сил давали, и сон не разгоняли. Огарёк насобирал под деревьями сосновых шишек и швырнул в костёр, сразу запахло кисло-смоляным, липковатым. Я видел, что он о чём-то думает, потому что брови у него почти что сошлись на переносице, а губы были крепко сжаты. Мне нравилось наблюдать за странным лицом Огарька и его резкими, торопливыми, но чуть неуклюжими из-за хромоты движениями. Он казался мне то зверьком, который вылез из норы и ещё не обнаружил, что за ним следят, то лешачонком, почти успешно принявшим человеческий облик.
– Я поклянусь, – сказал вдруг Огарёк и отряхнул ладони от трухи. Он только что забросил в костёр целый ворох мелких сухих веточек и кусочков коры. – Чем клянутся соколы? И я тем же. Что не скажу никому, где был и что видел. Тогда ты не станешь вырывать мой язык?
Я повёл плечами, будто разминаясь, и вытащил из голенища нож. Мог бы поспорить, Огарёк знатно побледнел тогда.
– Собой и клянёмся. Своей сокольей душой. А с тебя и взять нечего, твоя душа-то и отлетела, наверное. За стопы ж крепится.
Он быстро облизнул губы и снова присел на бревно с краю.
– Половина души если только. Так что? Веришь, что не выдам?
– Может, верю, а может, и нет. Время покажет, каков ты на самом деле.
Я замахнулся ножом, заставив Огарька съёжиться, но опустил лезвие на ивовые пруты, что срезал в зарослях, поднял пару веток и как ни в чём ни бывало стал обчищать от коры. Огарёк зашипел и сплюнул.
– Вот помогу тебе знахаря найти и сбегу. Так тихо, что даже твой пёс не услышит. Убегу и не найдёшь меня, ничего со мной не сделаешь и не узнаешь даже, разболтал я сокольи секреты или всё в себе удержал. Я ж помочь от всего сердца хочу. В благодарность. А ты…
– Сначала просто убежать попробуй, даже если не тихо. А там посмотрим. И спасал я тебя не для того, чтобы взамен что-то получить, а просто так. Может, и пожалел уже много раз.
– Если пожалел, то давай, убивай, пока мы тут. Наверняка тут чар видимо-невидимо, никто и не услышит, если орать буду. Убей, и дело с концом.
Огарёк сказал это с горечью и обидой, такой терпкой, что я сам ощутил её ядовитый вкус. Сказал, слез с бревна и лёг у костра как был, в одной рубахе, не укрывшись ничем. Через ограду в соколье гнездо лениво переползал стылый туман.
– Шёл бы под крышу.
– Не хочу.
Я не стал упрашивать. Захочет – сам разберётся, не маленький. Как назло,