крышей и пообедать горячим.
Морь изменила многое. Скоморохов любил простой люд, но князья их не жаловали. Частенько в своих песнях или глумах скоморохи потешались над обитателями двора и даже самими князьями, далеко не все шутки оказывались правдой, но народ их с радостью подхватывал, и скоро во всех уголках Княжеств, в любой корчме слышались песни о том, что князь Изгод – мужеложец, а жена князя Ягмора ночами сбегает из княжеской спальни в клеть чашника. Такие скоморошьи ватаги, поющие непристойные песни и разыгрывающие дурные глупые сценки, ходили в основном по деревням, не решаясь заглядывать в большие города и столицы Княжеств. И сдаётся мне, этим шутам жуть как не понравилось прибавление в их рядах.
Те, кто выживал после Мори, как известно, уже не были прежними. Тогда, десять зим назад, выживших боялись и гнали – вдруг страшные увечья и отметины на телах способны разбудить уснувшую было хворь? Вдруг зараза вернётся, ещё более смертоносная, чем прежде? Вдруг выжившие и увечные всё-таки растеряют рассудок, как многие другие, менее везучие, обратятся зверьми в людских телах и начнут нападать на односельчан? Люди боялись, нельзя их судить. Оттого и гнали меченых подальше, не позволяли заниматься ремеслом, чтобы не разносить болезнь, а изгнанные жались друг к другу, сбивались в стаи, как те утки, которые не успевали отлететь на юг Царства с наступлением лютых холодов.
Что делать людям, лишившимся всего? Изгнанным из своих домов, проклятым родными, без права зарабатывать себе на жизнь тем, к чему привыкли руки? Многие выбрали самое очевидное. Воровать. Были и те, кто умудрялся скрыть свои уродства, спрятать шерсть на руках, чешую на спине и прибиться к чужой деревне, наврав с три короба о себе.
Но иные, те, кто хитроумнее, придумали, как им влиться в жизнь, какое место занять. Страх – сильное чувство, и оно может долго держать сердца в своих когтях, но в конце концов любой страх способно развеять простое человеческое любопытство, древнее, как сам мир. Постепенно люди начинали понимать: меченые выглядят странно, но заразы в их телах больше нет. Морь ушла, отступила, забилась в дальние норы и сдохла там, разогнанная знахарями и волхвами. Людям стало интересно поглядеть на то, что хворь сделала с телами их бывших соседей, а меченые смекнули, что могли бы демонстрировать свои внешние странности и увечья за плату.
И правда, многим охота было увидеть мужика с козлиной головой, парнишку-рыбу, девку с древесной корой на груди, безрукую бабу с недоразвитыми перепончатыми крыльями на лопатках, мальчика с двумя парами глаз и других диковинных уродцев, каких раньше даже художники и сказители не могли даже нафантазировать.
Мало-помалу страх если не оказался побеждён, то как-то подзабылся и скис, и когда в деревню приходили меченые, только заботливые матери могли закрывать глаза малым впечатлительным детям, чтобы ночами кошмары не мучили, а все остальные шли глазеть на увечных и втайне злорадствовать, что Морь обошла их собственные дома стороной.
Меченые копили деньги: монетка к монетке, камешек к камешку, и довольно скоро некоторые, особенно причудливые, компании могли считаться почти богатыми. Кому-то из них пришло в голову, что просто показывать увечья недостаточно, а может, публика пресытилась видом уродств и стала требовать чего-то более прихотливого. А что публике любо больше, чем скоморохи? Вот и меченые рассудили так же – организовали собственные скоморошьи ватаги, но подошли к тому с умом: не пошили нелепых нарядов, не набили бычьи пузыри камнями-погремушками, не пленили медведей, чтобы травить их собаками на потеху, а обзавелись богатыми одеждами, которые скрывали то, что нужно скрыть, и открывали то, что нужно показать, чтобы лишь раззадорить любопытство простолюдинов. Меченые научились преподносить свои особенности горделиво, зрелищно и по-своему красиво, так, что никто не посмел бы назвать их уродцами. Причудливые, не всем понятные, но неизменно завораживающие представления снискали славу во всех Княжествах, и в каждом углу с нетерпением ждали, когда их навестят прославленные меченые скоморохи.
Недолго блуждали разрозненные ватаги – есть много сказов о Скоморошьем князе, о первом, кто объединил меченых в гильдию, наподобие тех, что есть у купцов, рыбаков, портных и других ремесленников, только никто не знал, где заканчивается правда о нём и где начинается ложь. Говаривали, что меченых шутов объединил муж, что обликом страшнее их всех вместе взятых. Где-то его открыто боялись, пугали детей сказками о чудовище, что верховодит страшилищами, потешающими честной люд. Кто-то считал, что это он приручил Морь, прогнал болезнь и придумал, как обратить её последствия себе на пользу. Говаривали, будто у него голова зубра. Другие считали, что голов у него целых три: волчья, бычья и воронья. Некоторые рассказывали, что скомороший князь – горбун с обожжённым лицом. Но я, когда кого-то называли чудовищем, представлял высоченного плечистого воина, которого нам с Рудо не одолеть и вдвоём.
Скомороший князь создал общую для своей гильдии казну, и каждый меченый, решивший принимать участие в представлениях, мог рассчитывать на помощь. С приходом князя их представления стали красочнее, диковиннее, меченые шуты научились создавать дивную музыку, их гаеры выучили головокружительные трюки, а певцы и актёры до того отточили свои умения, что за одну минуту могли заставить зрителей рыдать то от хохота, то от печали.
Несмотря на то, что шуты-меченые почти не носили потешных колпаков, отчего-то именно колпак они выбрали своим символом, и несколько раз я видел трёхрогую брошь на плащах богато одетых посетителей торгов и знал, что передо мной – член гильдии Шутов, опекаемой своим таинственным князем.
Гильдии Шутов позволено было выступать даже в столицах Княжеств – они не пели обличительных похабных песен, как простые бродячие скоморохи, и смотреть их представления не считалось зазорным, если ты, конечно, не испытывал суеверного страха перед теми, кто выжил в первую волну Мори.
Если Видогосту суждено выжить и получить свои хворые метки, то княжич, ясное дело, не станет бродить со скоморохами. А как распорядится его судьбой Страстогор? Решит ли скрывать сына или сделает вид, будто ничего не изменилось? Я встряхнулся, как пёс после купания. Ещё ничего не ясно, так незачем голову забивать, и так слишком тяжело на сердце от многих дум.
Рудо свернул на узкую дорожку, с обеих сторон окружённую пахучими можжевельниками, и я вспомнил, что где-то тут должна быть деревня, а то и две-три. Я давно заметил, что воздух едва ощутимо пахнет гарью. Бедой пахнет, а не жильём. И чем ближе мы были к Коростельцу, тем горше становился запах, и ясно было, что дым, залёгший по оврагам, несёт в своём дыхании страшные отголоски смерти.
– Горело где-то, – бросил Огарёк, шумно принюхиваясь. Рудо зафыркал, дым ему никогда не нравился.
– Без тебя понял.
Я мысленно прикинул, какой путь проделал по небу Золотой Отец и в какую сторону мы всё это время мчались, представил карту и вспомнил, какие города и поселения должны находиться поблизости. Границ Княжеств для соколов почти что не существует, мы должны одинаково хорошо помнить и те земли, что принадлежат нашему князю, и все остальные. А вот вотчины Великолесских лесовых лучше бы не путать, чтобы не нажить неприятностей, но весь наш теперешний путь, благо, пролегал исключительно через владения Смарагделя.
– Чернёнки, – заключил я. – По пути. Поглядим.
По лесу запахи разносятся далеко, особенно чужеродные, и ветер помогает им разлетаться на долгие вёрсты вокруг. Так и вышло: пожар в Чернёнках окутал тонким дымным одеялом половину здешнего Великолесья, хотя сама деревня, если мне не изменяла память, пряталась в лесу довольно далеко от Горвеня, ближе к границе Средимирного. Как-то лесовым нравится дышать такой гарью? Попрятались все куда-то, сбежали к северу, должно быть.
Чем ближе мы подъезжали, тем холоднее становилось у меня в груди. Это жутко: осознавать, что приближаешься к капищу, что твой нос чует не только дым сгоревших дров, но и смрад обгорелых человеческих костей. Будто сама смерть прорастает в тебе, впитывается