Егор бросил окурок в кадку с дождевой водой и хотел уже идти в дом, но тут же подумал: а ведь была волчица-то, была! Ведь своими ушами слышал, как стекло зазвенело. Просто спугнул он её, пока с занавеской возился, а сейчас она дожидается где-нибудь на огороде. Конечно, там, и думать нечего!
Егор торопливо сбежал с крыльца и завернул за угол, уверенный, что вот-вот навстречу ему выскочит из картофельной ботвы волчица. Эх, глупая! И чего испугалась? Домой же пришла!
Так, бормоча под нос разные слова и ругая волчицу за излишнюю осторожность, Егор дошёл до калитки. Волчицы нигде не было, но это не обескураживало Егора. Теперь он был уверен, что она ждёт его у бани.
За калиткой, где деревья подступали к самому дому, было темнее, чем на огороде, тропинка терялась среди густой тени, но Егор знал каждый её извив и шёл, не сбавляя шага, охваченный нетерпеливой радостью, словно спешил на тайную и сладостную встречу.
У бани Егор постоял, прислушиваясь и приглядываясь, потом сел на приступок. Руки по привычке потянулась в карман за табаком, но Егор спохватился и не стал закуривать, боясь отпугнуть волчицу вспышкой и едким махорочным запахом. Лес был рядом, его близкое дыхание волновало, тени деревьев радовали и пугали. Стараясь утихомирить громко бьющееся сердце, Егор всматривался в темноту, готовый в любой момент увидеть среди кустов волчицу или уловить зеленоватый блеск немигающих волчьих глаз. И хотя по-прежнему ничто не выдавало присутствия вблизи волчицы, Егор не торопился. Замерев, не чувствуя голыми ногами холода росы, он ждал, понимая, о чём думает волчица там, в кустах. Боится. Хоть и жила больше года в доме и родила в нём, а побывала на воле и опять одичала. Небось смотрит сейчас, глаз не сводит, а подойти духу не хватает. Ничего, подойдёт. Раз пришла, значит, потянуло, не вынесло сердечко.
Но время шло, светлело всё быстрее, а волчица так и не показывалась. Егор порядком продрог, а радостное возбуждение сменилось досадой и обидой на волчицу. И чего прячется? Ведь видит же, не чужой сидит, а всё кочевряжится. Зло даже берёт!
А между тем деревня просыпалась. Тут и там запели петухи, заскрипели ворота и двери. Вереницей потянулись к полям грачи. Как метёлки овса, заколосились над пашнями лучи восходящего солнца, и Егор понял, что ждать больше нечего. Но и возвращаясь в избу, он то и дело оглядывался и всё верил, что волчица совладает с робостью и в последнюю минуту догонит его. А когда и этого не случилось, сомнения вновь овладели Егором. Неужели всё показалось и волчица не приходила? Но ведь с чего-то же он проснулся? Всегда спит как убитый, а тут вскочил. А стекло? Не глухой же, слышал, как зазвенело. В аккурат как тогда, позапрошлым летом.
Проходя мимо кадки с водой, Егор остановился, чтобы сполоснуть ноги, и только тут спохватился: вот охламон, и чего телепается, когда и так всё можно узнать – следы-то волчица оставила! Тоже дурёха: думает, если сама спряталась, то и всё шито-крыто.
Однако никаких следов не оказалось, сколько Егор ни искал их. Ни на земле, ни на завалинке не было ни одного отпечатка, и у Егора опять ум зашёл за разум. И вправду, что ли, спятил? Всю ночь бегал, как оглашенный, а чего бегал? Не было волчицы, не приходила. Это ты раскудахтался: соскучилась, проведать пришла, а ей наплевать на тебя сто раз. Нашёл за что ухватиться: в доме, мол, жила, привыкла. Да не жила – на цепи сидела! А вырвалась – и катись ты со своей конурой.
Но ни эти рассуждения и ни отсутствие всяких следов не могли убедить Егора в том, что вся ночная колготня была лишь бредом, сонной одурью. Что-то стояло за всем, но не объяснялось никаким житейским опытом, и оттого утихшее было беспокойство вновь ожило и зашевелилось под сердцем, вгрызаясь в него, как червь в яблоко.
Косить собирались не сегодня-завтра, и, чтобы не пороть горячку в самый последний момент, Егор на досуге подремонтировал грабли и отбил косы, а жена наварила квасу и собрала запас на неделю. Так уж повелось издавна: сколько косили, столько и жили в пустошах, как цыгане в таборе.
Словом, всё было сделано-переделано, а в назначенный день, чуть взошло солнце, вся деревня, как большое войско, снялась с места и ушла в пустоши. Участки для бригад были намечены загодя, никаких проволочек потому не было, и, по росе ещё, начали. Косили до обеда, а потом, когда самая жара и слепни, поели и разбрелись кто куда отдохнуть – кто в шалаш, поставленный тут же на скорую руку, кто под телегу, а кто просто под куст.
Под куст лёг и Егор, и здоровая усталость сморила его на полминуты, так что, пока другие только устраивались, Егор уже сладко посапывал, обдуваемый ветерком и горьковатым запахом срезанных косами молочаев. Сколько спал – про то не знал, сонный, что мёртвый, себе не хозяин, а проснулся оттого, что кто-то звал его по имени. Егор открыл глаза и увидел склонившегося над ним председателя. Это Егора удивило. Председатель сегодня не собирался на покос, его держали в деревне другие дела, да, знать, не утерпел.
– Извиняй, Егор, – сказал председатель, – в другой раз не разбудил бы, да дело такое. С Чертова я. Беда у нас, волки на стадо напали, четырнадцать овец положили, сволочи!
Весь сон слетел с Егора. Четырнадцать! Такого ещё не бывало. Резали, конечно и раньше, без потрав разве обойдёшься, но чтобы сразу четырнадцать…
– Собирайся, Егор, поедем. Ты человек в этих делах опытный, на месте покумекаем, что да как.
– Да чего мне собираться, Степаныч? Махорку только возьму в шалаше да квасу глотну, а то в горле всё пересохло по такой жарище.
– Давай. Я тебя у дороги подожду.
И только теперь Егор увидел в стороне председателева жеребца, запряжённые в двухколёсные рессорные дрожки, на которых председатель ездил летом.
До Чёртова, давно заброшенного, местами заболоченного луга, где из года в год пасли колхозное стадо, по прямой было километра три, по дороге же набиралось раза в два больше, и у Егора было время, чтобы кое о чём подумать.
Ещё не зная подробностей волчьего нападения, Егор о многом уже догадывался – и о том, что за волки напали, и о том, почему они зарезали столько овец. Но пока что он не лез ни с какими разговорами к угрюмо молчавшему председателю, сейчас Егора занимала не столько свалившаяся беда, сколько необъяснимая, но явно обнаружившаяся связь между случившимся сегодня и тем, что произошло с ним самим неделю назад ночью. Егор давно не верил ни в чих, ни в сон, однако чем другим можно было объяснить эту связь? Тут и там одно цеплялось за другое и тянулось друг за другом, как нитка за иголкой. С чего, спрашивается, проснулся в тот раз? Всегда спал как убитый, хоть из ружья над ухом стреляй, а тут вскочил. Будто позвал кто. А дальше пошло-покатилось: то показалось, что волчица за окном, то на огород кинулся. И сердце все дни ныло. И вот – сошлись. Но как, почему сошлись, Егор даже представить не мог. Конечно, многое можно было свалить и на то, что заспался тогда и что сам вдолбил в голову, будто волчица пришла, ну а с другим-то как? Душа-то ведь болела? Ведь всю неделю ходил и знал: какая-нибудь напасть да стрясётся. Тут-то на что валить? Не на что. Что было, то было: подавался знак. Вот только кем? Не волчицей же? Как она могла его подать? А хоть бы и могла, то зачем? О нём, что ли думала, о Егоре? Смех, ей-богу!