Егор вытер руки о траву и, свернув очередную цигарку, присел рядом с корзиной. Она была заполнена только до половины, но ни о каких грибах больше не думалось, все мысли занимало то, что грудой лежало среди изрытого мха и затоптанной травы. Поначалу, когда копал, Егор не очень-то приглядывался к костям, торопился вырыть, и только теперь заметил, что скелет-то – дай бог каждому. Кости были толстенные, грудь – под стать хорошей бочке, а «примерив» на глазок скелет к себе, Егор присвистнул: мужик вымахивал метра на два! Бросить эту громадную груду Егор не мог – человека ведь нашёл, не скотину, нужно было закопать всё. Лопаты нет? А нож на что? Какую-никакую могилу, а выкопает.
Но эту мысль тотчас перебила другая. Выкопает! А потом снова откапывать? Ведь как ни крути, а придётся заявлять обо всём в милицию. Мало ли что, что никаких слухов не было, а вдруг кто-нибудь да пропал? Зароешь, а там опять откапывать, когда милиция приедет. Ах ты, ёлки зелёные! Придётся оставлять, как есть. Хворостом закидать пока, а уж милиция пускай сама думает, что делать.
Всё кажется, выстраивалось по правде, по закону, и только мысль о коробке не выходила у Егора из головы. С ней, с этой коробкой, связывалось что-то такое, что пока гнездилось в самых дальних закоулках сознания, от чего у Егора на миг перехватывало дух, как перехватывает его от предвосхищения некоей жуткой и в то же время сладостной догадки, которая вот-вот высверкнет и осветит всё.
Егор ещё раз повертел коробку в руках, прикинул и так и сяк и признался, что не знает, когда и для чего её сделали. Он положил коробку поверх грибов и пошёл в деревню.
Ни в какую милицию Егор ни о чём не заявил. Не до того стало. Всё вдруг и впрямь высветилось, и высветилось невероятно: а что если там, в лесу, он нашёл сгинувшего прадеда Тимофея?! От этой мысли бросило в жар, но, ухватившись за неё, Егор ни о чём другом больше не думал. Коробка! На всё могла дать ответ только эта странная, неизвестно для чего служившая коробка, которая с самого начала и смутила Егора именно своей странностью и непохожестью ни на что.
Дома, ни словом не заикнувшись жене про случай в лесу, Егор, как мог, отчистил коробку от купоросных пятен и снова со всех сторон осмотрел её, надеясь найти какой-нибудь след, который бы показал, когда и где была сделана коробка, но не обнаружил никакого клейма, никакой фабричной марки. Они наверняка были, но, видимо, их съела окись. Она, как лишай, расползлась по стенкам коробки, прошла сквозь них внутрь, и это ещё раз подтверждало, что коробка пролежала в лесу невесть сколько.
Егор показал коробку Гошке. Кузнец тоже вертел её и так и эдак, колупал окисленные места жёлтым от табака ногтем, но под конец пожал плечами:
– Ей-богу, не знаю, что это за штуковина. Это где ж ты откопал такую?
Точно – откопал, хотелось сказать Егору, но даже Гошке он не стал ни о чём рассказывать. Соврал, будто нашёл коробку у матери на потолке, когда разбирал оставшиеся от деда вещи.
Но именно тогда, в кузнице, и высверкнуло то, что показалось Егору в одно и то же время и невероятным и что ни на есть истинным. Если уж Гошка, который вдвое старше Егора и который всю жизнь возится с разными железками, не знает, что это за штука – коробка, значит, она и вправду сделана давно. И у прадеда Тимофея могла иметься такая, могла!
Словом, надо было что-то делать: или выбросить всё из головы и заявить в милицию о том, что нашёл в лесу сгнившего человека, или удостовериться в правильности своей догадки. Но как удостоверишься? Разве что у стариков порасспрашивать?
Ничего другого не оставалось, и Егор стал перебирать в уме, кому б из стариков показать коробку. И в конце концов решил, что если и идти к кому, то уж к деду Матвею Пахомову. Старее его никого в деревне не было. Говорили, что деду Матвею уже сто лет, но Егор не очень-то этому верил. Сто лет – это целый век, а дед Матвей не был похож на дряхлого старика. Лысый да без зубов – это верно, но ведь и ходит сам, без всякой палки, и по дому всё время копошится – то овец во двор загоняет, то плетень чинит, то сено на задах ворошит. Человек в сто лет вряд ли мог быть таким шустрым, и Егор склонялся к тому, что Матвею Пахомову, конечно, не сто, а меньше, но всё равно много. И уж он-то должен отгадать, что это за коробка такая, которую не признал даже Гошка.
Деда Матвея Егор застал сидящим на завалинке. Погода была ещё тёплая, но дед уже облачился в полушубок и валенки, а лысую голову прикрыл старой военной фуражкой с промасленным верхом и треснувшим козырьком. Скрестив руки на коленях дед живо вертел головой по сторонам, не упуская из виду ничего, что делалось на улице.
– Здорово, дед Матвей! – сказал Егор, подходя.
– Здорово, да без коровы! – отозвался дед, с интересом разглядывая Егора выцветшими голубыми глазами. Сначала он, видно, не признал его, но присмотревшись, спросил:
– Никак Егорий?
– Он самый!
– А я глядю, чай, ты, чай, не ты. Эва, какой вымахнул! Пра слово, бирюк! Годков-то сколько ж тебе?
– Да уж, считай, тридцать, дед. На будущую весну стукнет, – ответил Егор, вынимая из кармана махорку.
Дед Матвей, увидев кисет, радостно возбудился.
– Ту уж и мне скрути, Егорушка, – попросил он. – Сидю тута, как петух на яйцах, а покурить неча. Мои-то ироды, – дед кивнул на окна, – што ить надоумили – табак прятать. Старой ты, говорят, дед, память у тебя отшибло, сунешь куды цигарку, да и дом спалишь. Это ж надоть, старой! Да мне хошь чичас каку бабёнку, не откажусь!
Егор засмеялся. Дед Матвей по своей живости никак не напоминал столетнего, хотя при ближайшем рассмотрении выяснилось, что он действительно очень стар. Пальцы у него были все скрючены ревматизмом, а сквозь шелушащуюся кожу на руках и лице проступали все до единой жилки, так что казалось, что они проходят не под кожей, а сверху. И борода у деда Матвея была не седая, а сивая от времени, и не курить бы ему на завалинке, а лежать бы на печке да греть кости, но он так ловко прикусил голыми дёснами цигарку, что Егор только подивился. Ну и дед! Такой и впрямь с любой старушенцией управится.
А старик, дорвавшись до курева, прямо-таки млел от удовольствия, и Егор подумал, что, пожалуй, самое время показать ему коробку.
– А я к тебе по делу, дед Матвей, – сказал он. – Есть тут у меня одна штукенция, а что за штукенция – не знаю. Вроде как не в наше время сделана. Вот я и подумал: пойду к деду Матвею да и покажу. – И Егор достал коробку.
Дед Матвей, не выпуская цигарку изо рта, покрутил коробку в узловатых пальцах, зачем-то приложил её к боку и сказал:
– Кажись лядунка. Крышки вот токма нету, а то бы как есть лядунка.
Это слово ни о чём не говорило Егору, вернее, почему-то вызвало на память другое слово – лампадка, и он спросил: