— Ну и правильно. Ну и хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой… И всё будет хорошо,— бодро говорил он, но в голосе слышались печаль и тоска. Кому же хочется, чтобы его все забыли!
Я вытащил мешочек с нытиками и протянул ему.
— О! Всё же привез! Спасибо! Так соскучился — и он сразу впился зубами в нытика.
— Ну, а ты что делал? — спросил я.
— Да что, рыбу ловил и просто так…
— Ну, а дневник свой ты хоть пишешь?
— Нет, не пишу,— легкомысленно произнес он, жуя нытик.— Бросил. Это же всё равно, что уроки готовить. Разве я для этого на необитаемый остров забрался.
Я ничего не ответил: я же знал, что там — в дневнике.
— Слушай, давай в чижа сыграем. Я так давно не играл! — попросил неожиданно Кукурузо.
— А что, можно,— согласился я.
И старые стреляные селезни, лупоглазые лягушки, пугливые камышовки, и другие жители плавней впервые в своей жизни услышали удалое и протяжное:
— Чурки-палки-наковалки накую-ю-ю…
Дотемна играли мы с Кукурузо. Прекратили только тогда, когда уже ни чижа, ни палки не было видно.
Еще во время игры, чем больше темнело, тем больше беспокойство охватывало меня. Я, конечно, старался не показывать его Кукурузо, но с каждой минутой что-то всё больше не давало покоя.
А когда совсем стемнело, я уже был, как это говорят, готовый: едва сдерживался, чтобы не стучать зубами.
— Ну поехали на Высокий,— сказал Кукурузо. Он вытащил из шалаша ружьё, зарядил.
Мы сели в лодку. Кукурузо на носу с ружьём, я грёб. Ночь, как на зло, снова была облачная, беззвездная, будто кто-то накрыл землю черным полотном.
— Значит, план такой,— шептал Кукурузо.— Я с ружьём, ты — с фонариком. Я говорю: «Руки вверх», ты в это время светишь фонариком и кричишь: «Товарищ Валигура, заходите справа! Николай Иванович, заходите слева!». Чтобы он думал, что нас много. Так даже настоящие пограничники делают, когда задерживают шпиона.
— А… а что мы потом делать будем? Когда задержим его? — поинтересовался я.
— Как — что? Передадим в милицию. Валигуре передадим.
— Так, значит, ты свой остров покинешь и не будешь больше Робинзоном? Раскроется же всё.
Ох, и зачем я это сказал!
— Нет, ни в коем случае! — решительно прошептал Кукурузо.— Я остаюсь на острове. А ты повезешь его в милицию.
Мне стало совсем плохо. Я едва не выпустил весло из рук.
— Да что… да как… да ну…— залепетал я.
— Подумаешь! Отвезешь к милиционеру, товарищу Валигуре. И всё.
— Да Валигура же еще и спрашивать будет,— чуть не заплакал я.— Что же я с этим ворюгой делать буду ночью один? Он же меня придушит.
— Не бойся! Я тебе дам ружьё. Потом привезешь.
— Н-не надо. Н-не давай! — теперь уже я решительно прошептал.— Я б-боюсь. Я ружья боюсь еще больше, чем Кныша. Случайно выстрелю, убью его, и меня тогда расстреляют.
Я уже окончательно понял, что у Кукурузо никакого плана не было. Он всё продумал только до того момента, когда скажет: «Руки вверх!» — и Кныш встанет, шатаясь, с поднятыми руками. А дальше, оказывается, всё должен делать я. Дудки!
— Нет! Так не будет! Я один Кныша не повезу, как хочешь.
— Да хватит уже! До села вдвоём довезем, а потом я вернусь. Вот нюни распустил! Не знал я, что ты такой боягуз!
Мне стало стыдно. Кукурузо всё-таки был намного храбрее меня. Ишь, как держится уверенно!
Мы пристали к Высокому острову. Минуты две сидели в лодке тихонько, затаив дыхание,— прислушиваясь, нигде ни звука. Бурмило нет (лодки не видно). Послушался таки Кныша, остался дома, чтобы не мешать…
Загнали мы свою лодку в камыши, замаскировали. Сами залезли в кусты на берегу — я с одной стороны тропинки, что к озеру ведет, Кукурузо — с другой. Теперь нам оставалось одно — ждать, долго ждать, может, даже целую ночь, до самого рассвета, пока приедет Кныш.
— Спать нельзя. Ни минуты. А то как начнем клевать носом, разморит,— будем, как мокрые куры, и ничего не получится,— тихо сказал Кукурузо.
— Твоя правда,— вздохнул я. Мне уже сейчас хотелось спать.
Я широко открывал глаза, всматриваясь в темноту, в которой едва-едва можно было различить на фоне неба очертания камышей, но глаза сами собой закрывались, и приходилось то и дело их протирать.
Наверно, нет ничего тяжелее, как не спать, когда хочется спать. И, наверно, нет более длительных минут, чем эти минуты полусонного ожидания в темноте.
— Не спи, а то прозеваем,— шипит из кустов невидимых Кукурузо.
Если бы он знал, как мне хочется именно прозевать! Но разве с ним прозеваешь, с таким упорным? Неужели он и правда не боится?
Воображение рисует мне страшные картины: Кныш, хищно оскалившись, бьёт меня веслом по голове, потом кидает в речку, я глотаю воду, задыхаюсь-задыхаюсь, водоросли опутывают меня и… Мне даже и правда стало тяжело дышать. И зачем мы ввязались в это дело? Действительно, невесть что может быть. А что, если случится то, что я только что представлял? Это еще хорошо, если найдут наши тела. Тогда будут шумные похороны, с музыкой, с речами.
Хоронить будет вся школа, всё село. Все будут плакать. И Гребенючка, размазывая слёзы по щекам, проговорит: «А я же видела его накануне. Он был такой хороший, такой вежливый — помогал мне вытащить воду из колодца. И Ганей называл. Я еще девять копеек одолжила. Если бы знала — я бы ему пятьдесят отдала насовсем. Какой был мальчик!».
Мне стало так жалко себя, и я казался себе таким несчастным, что начало щемить в горле.
Но Кукурузо ничего этого не понимает. Он снова шипит из кустов:
— Не спи!
И я трагически шепчу в ответ:
— Да не сплю я, не сплю, что ты!
Время идет. То ли глаза привыкли к темноте, то ли становится светлее, но уже лучше видно камыши, и вода блестит, и клубятся в небе облака. А может, это уже светает? А то у меня такое чувство, что мы сидели целую вечность.
И вдруг — будто кто-то кольнул меня чем-то острым в грудь. Из темноты вынырнула лодка. Она плыла прямо к берегу. Ближе, ближе. В лодке грозная фигура гребет веслом.
Сердце повисло у меня на тоненькой ниточке — вот-вот оборвется. И тут в кустах клацнул курком Кукурузо и срывающимся голосом басовито приказал:
— Р-руки вверх-х!
Я забыл о фонарике, забыл, что мне надо кричать, и панически крикнул:
— Дядя милиционер, сюда! Дядя милиционер, туда!
И замер, испугавшись собственного голоса.
«Ой, что же мы делаем! Что мы делаем! Он еще ничего шпионского не делал, а мы уже: „Руки вверх!“ Ой, что же будет!».
— Руки вверх! Руки вверх! — снова, но уже не так басовито повторил Кукурузо и тоже растеряно замолчал.
Какое-то мгновение было тихо, потом…
— А? — словно не расслышав, спросила грозная фигура. И… что-то глухо ударило о землю — это выпало из рук Кукурузо ружьё. А я во всю ширь раскрыл от неожиданности рот. И, только сейчас, вспомнив о фонарике, сжал его рукой.
Перед нами был… дед Варава.
— Дедушка, это вы? — плаксивым, растерянным голосом спросил наконец Кукурузо.
— Да я это, я,— сказал дед, вылезая на берег.— Не узнали, желторотики?
Мы молчали. Кукурузо, видно ждал и боялся дедовых расспросов — почему наврал, что идет к тетке в Пески, где был, что делал, почему это — «руки вверх»… Но дед молча замаскировал свою лодку в камышах и, ничего не спрашивая, словно он всё-всё знал. В таких случаях всегда лучше самому что-нибудь спрашивать.
И Кукурузо наконец несмело спросил:
— Дедушка, а как вы тут оказались?
— Топиться ехал. С горя. Из-за того что у меня такой внук шалопай.
— Да не шутите, дедушка.
— Вот, интересно мне с тобой шутить!
— Ну скажите, дедушка — канючил Кукурузо.
— Ты же мне соврал, почему я должен правду тебе говорить?
— Да я…— запнулся Кукурузо. Что же тут скажешь?
— Эхе-хе,— печально вздохнул дед.— Куда же я мог ехать! Тебя, дурачка, искал… Так вот взялся я сегодня ружьё своё чистить. В воскресенье же открытие охоты. Решил и твоё почистить. Думаю, хоть и двоечник ты, а жалко — всё же надо из тебя охотника делать. Бросился — нет твоего ружья. Туда, сюда — нет. Неужели, думаю, кто-то украл? Потом глядь — патронов почти половины нет (они же у меня, дурачок, подсчитаны). Начал догадываться. Тем более, вижу, и ватника нет, в котором ты со мной на охоту ходил. Но всё же решил проверить. И пошел в Пески к тетке Ганне… Вот так ты мои старые ноги жалеешь! Туда семь километров, назад семь. Там тебя, понятно, не нашел. Ганне не стал ничего говорить, чтобы не волновалась. Ну, думаю, не иначе как в плавни парень подался, чертенок. Я и сам туда еще мальчишкой когда-то убежал после того, как отец всыпал за разбитую макитру. Знаю… Пришел я из Песков — уже темнело. Надо было на утро поиски отложить, да и на душе неспокойно: «Уже два дня этот желторотик один в плавнях (потому что дружка твоего я видел), а я, старый дурень, и ухом не веду. Может, он голодный, может, случилось с ним что. Всё-таки плавни — это не шутка. Не один фашист себе здесь могилу нашел… Чем дома сидеть, дай, думаю, поеду поищу». И поехал. Если бы не эти «руки вверх», наверно бы, старый до утра по плавням мотался, как водяной. Вот так-то.