в бутыль налили. Все-все забрали. Поехали. Приезжаем – он мне ничего не дал. Ни-че-го! Я на акселератор-то жму, а у меня вот эти тапки все износились, жжет даже ногу! Прихожу к директору, он меня спрашивает: «Ну, взял он тебе в подарочек что-нибудь?» Я говорю: «Ничего». А директор: «А ты свали его на хрен где-нибудь…» Потом как-то второе лицо из политотдела ко мне на квартиру приезжает. Говорит: «Товарищ Шишкина, я пришел вот по какому делу. Мы даем тебе отдых – два дня. Мы хотим тебя в партию провести. Подумай. Два дня даем. Хочешь – в деревню езжай, хочешь – тут сиди. Как хочешь…» Я думала, думала. Гадала. Да. И потом говорю им: «Нет, пожалуй, ничего не выйдет!» Он меня спрашивает: «Почему?» Я говорю: «А потому! Я малограмотная. А я так располагаю, что партия должна быть действительно партией…» И еще говорю: «Партийный человек должен жить для блага народа! Но не так, чтобы себе больше загресть, и как бы это положить, заложить и как подковырнуть над людями». Вот как я сказала. Вот, говорю, меня что мучает! Да разве, говорю, это коммунист, который едет в галстуке, а его шофер юбку подвязал вот так вот?! Это коммунист?! Это партия?! Это правильно?! Говорю: «Не пойду! Я вот беспартейный большевик, а больше вас помогу народу». Да, я так и сказала. Потом, наверное, ему, главному политотдельцу, передали эти слова. Ну и ладно. Теперь мне этот, с которым мы в Вязовку ездили, говорит: «Товарищ Шишкина, сегодня поездка в Саратов у меня. Я тебе подарю вот этот кашемировый платок, который с махоркой был. Подарю платок, чтобы ты к моему приезду сшила юбочку». Я говорю себе – вон, какой ты скорый, раз-раз и все! Потом говорю: «А зачем платок портить, он с кистями, красивый. Я его могу платком носить». А он говорит: «Вот ведь вы какие! Вы ничего не выполняете, вам дашь, а вы…» Я говорю: «Да тут какое же может быть выполнение?!» Еще говорю: «А вы выполнили? Я вам таскала, таскала мешки, а вы мне даже обувку не взяли!» Ну, взяла я этот платок. Теперь он как-то спрашивает: «Товарищ Шишкина, не знаю, где краски взять». Я спрашиваю: «А на что?» Он мне: «У меня материал белый есть, покрасить хочу». Я говорю: «Да где ее сейчас здесь найдешь? Это надо в городе искать». А он говорит: «Вот. Я хотел тебе белый материал подарить, а у тебя и краски нет». Ты понимаешь? Он какой-то ненормальный! Чокнутый. Потом как-то поехали в Гремячку. Секретарь райкома еще с нами сел. Привезла их в Гремячку. А он заготовил там обед на два человека – вот какой жадный! Мне-то обеда нет. Подъезжаем, машину остановили, они двое пошли, а я у мазанки стою. Сели обедать. Секретарь глядит – меня нет почему-то. Подошел ко мне, спрашивает: «Товарищ Шишкина, Вы почему кушать не идете?» Я говорю: «Да как же я пойду, я не приглашена». А он: «Идите, идите…» А хозяйка – ей не хватит троих накормить, – она враз каши наварила пшенной и накормила досыта меня. И вдруг дождик пошел. Мне бы надо по одной дороге из Гремячки выезжать, а я по другой, к садам еду. А ведь война идет! Еду к садам, а тут – канава. И вот я машину-то свалила. Почти что нарочно! Свалила на свою сторону. И он на мне вот эдак вот повис, и кабинку не открою никак. Заело и ни в какую! Насилу-насилу открыла. И он через меня перелетел – я-то за руль держалась и ногами уперлась – и в канаву ка-ак треснется! Измазался, как боров. Приехала, директору рассказываю. А он мне: «Вот молодец, вот молодец, так его и надо!» Смеху было, невозможно! Вот. А он с наганом ходил всегда. Как-то говорит: «Товарищ Шишкина, давай разберем наган, почистить надо». Я говорю: «Ну, давай». Расстелила мешок, наган разобрала, а в нем, в нагане, столько частей разных – ужас! Он говорит: «Нужно достать авиационного бензину, промыть». Этот бензин такой – дунешь, и все высохло. Он чистый. А собрать-то наган он не сможет. И я не смогу. Ежели б я примечала, где какая часть, а то я сразу разобрала и все. Да мне и некогда было, все на скорую руку. Ходила я, военных упрашивала: «Соберите наган политотделу». Потом ему говорю: «Ну что, собрал?! А с нас требуете выполнения!» Машины, говорю, плохие, части к ним не завозите, и все такое. А сами спрашиваете, почему выполнения нет, почему, чаво? А сами, говорю, на такой работе и не можете сами наган собрать. Я его звала: «Товарищ начальник…» Фамилию не называла. Ну его, фамилию еще! Ну и вот: собрали наган, ушел он. Вдруг их расформировывают, политотделы. Угоняют. Он попал в Берлин. И вот он приезжает из Берлина вроде как за семьей или еще за чем-нибудь. А он знает, что я много хорошего для него сделала! Он говорит: «Товарищ Шишкина, поедем к нам туда, в Берлин. Я там в райисполкоме устроился. Я тебе дам машину, маленькую, легковую. Но только будешь там вооруженная ездить и ходить». Я говорю: «Нет, не поеду никуды!» И не поехала, работала в МТС. Потом МТС распалась, а почему, не знаю. Колхозы остались, а МТС распались.
Только что перед нами прозвучал дискурс, главным образом, несобственно прямой речи Любови Ивановны Шишкиной. Здесь она неоднократно и развернуто воспроизводит разговоры «политотдельца». Что же в результате получается? Что смотрится с интересом и что поучительного в языковом пространстве этого деревенского, крестьянского, корневого, берущего мир как целое, дискурса? По всей видимости, его явная, заметная подражательность. Его систематически нагнетаемое «хамелеонство». Его нарочитая, но самой Любовью Ивановной, скорее всего, не вполне осознаваемая, приподнятость и манерность. Выхваченный из давно минувшей жизни, дискурс чиновничьей, руководящей распорядительности того жесткого времени звучит здесь в его чуть ли не водевильной ходульности. Следует отдать должное дискурсивно-стилистической памяти нашей рассказчицы. Любовь Шишкина спустя полвека аккуратно и с выраженной оценочной амбивалентностью (в которой и инстинктивное почтение, и ехидный прищур, переходящий в форменное издевательство) воспроизводит коммуникативные мизансцены в моментах ее краткой околоначальственной жизни. В этих, весьма нестандартных для рядовой крестьянской женщины, эпизодах как-то естественно и выразительно сливаются два дискурсивных потока, комбинируются две манеры. Одна – корневая, деревенская, простодушно-откровенная и другая – деланная, нарочитая, искалеченная канцеляризмами, прихлопнутая кабинетной языковой муштрой. Именно она была цепко расслышана Любовью Ивановной в