привык делать в порывах своего безрассудного чувства, увидев, что между двумя весталками разгорается спор, понял по жестам и взглядам, что причиной его может быть его присутствие в храмовом помещении, вышел из-за колонны, за которой он прятался, снова проскользнул вдоль стены до двери и вышел.
– Смотри-ка, какие странные почитатели есть у богини, – иронично сказала Опимия и жестом правой руки показала Флоронии мужчину, тайком выходившего из храма.
Опять покраснев, Флорония ответила дрогнувшим голосом:
– Кто это?.. Я его не знаю.
– А я бы сказала, что ты его знаешь, – глухо пробормотала Опимия, и глаза ее, вспыхнувшие презрением, прямо-таки источали гнев, ненависть, жажду мщения.
Наступило короткое молчание; Флорония подняла голову и робко посмотрела в лицо своей духовной сестры; она была поражена ужасно искаженным выражением знакомых черт, сделала шаг назад и в испуге вскрикнула, почти не приглушив голос:
– Что с тобой, Опимия?.. Почему ты так бледна, отчего ты так изменилась?.. Ты меня пугаешь.
И, отступив еще на два-три шага к алтарю, она закрыла лицо руками и пробормотала еще раз:
– Да… Я боюсь.
Наступило долгое молчание, возле алтаря Весты не слышно было ничего, кроме тяжелого дыхания жриц; грудь у обеих часто-часто поднималась и опускалась; видно, в их душах боролись противоположные страсти.
Флорония все еще прикрывала лицо руками; если бы кто взглянул на ее позу, то подумал бы, что она плачет, пытаясь подавить стенания, готовые сорваться с губ.
Сверкающие зрачки Опимии, которая теперь смотрела на свою подружку с нежностью и сочувствием, мало-помалу подернулись слезами, сначала дрожавшими в глазницах, а потом скатывавшимися по щекам и капавшими на грудь.
Внезапно она порывисто приблизилась к подруге, схватила ее руки, отняла их от лица Флоронии, нежно поцеловала его несколько раз и спросила нежным и дрожащим от волнения голосом:
– Флорония, моя Флорония… почему ты плачешь?
Небесная улыбка озарила лицо девушки, она подняла глаза, посмотрела на Опимию и, с бурной открытостью возвращая ей поцелуи, сказала:
– Ах, Опимия!.. Как ты добра!.. Ты тоже плачешь, сестра моя?..
И, закинув руки ей за голову, она спрятала свое лицо на груди подруги, добавив:
– Ах, Опимия!.. Я так несчастна!
– Ты счастлива, – порывисто сказала Опимия, освобождаясь от рук Флоронии, и взгляд ее снова загорелся презрением. – Ты счастлива… А вот у меня… нет никакой надежды, я очень несчастна!
И, жестко оттолкнув девушку, пытавшуюся опять обнять ее за шею, она отошла от алтаря и с глазами, исполнившимися гнева, быстро прошла в левый от шатра проход, исчезнув за серой завесой, снова закрывшей дверной проем, как только молодая жрица прошла в него.
Опимия, стараясь успокоить свою душу и внешность, направилась к атрию Весты, а оттуда в зал триклиния, где находились два ложа, простых и скромных, застеленных белым шерстяным покрывалом, а перед ними стоял стол со скатертью из того же материала, на которой в грубоватых серебряных тарелках ожидал обед, состоявший из хлеба, яиц, сыра и основных блюд: зайчатина и копченые сосиски, аромат которых наполнял весь триклиний. Вино и вода были налиты в две серебряные амфоры, ибо каждый консул, одерживавший победу над враждебным народом, дарил весталкам в знак глубокого почтения несколько серебряных вещиц, чтобы постепенно заменить ими глиняную и железную посуду, которая до той поры была в ходу у всех римских граждан.
На ложах расположились в различных позах весталки. Фабия сидела в центре, на почетном ложе, а рядом с ней расположилась маленькая Муссидия, возле которой, с другой стороны, сидела Фуска, мать новой весталки.
Ложе с правой стороны занимали Лепида и Сервилия, которая после смерти Минуции, случившейся несколько дней назад, перешла на место наставницы, поскольку она недавно закончила десять лет ученичества, тогда как Лепида, самая старшая среди наставниц, стала первой после максимы.
Наконец, к ложу слева от Фабии, которое незадолго до этого освободила Флорония, направилась Опимия; девушка, продолжая скрывать от глаз товарок внутреннюю борьбу, ее удручавшую, не смогла съесть много пищи, которую ей подали две рабыни, приставленные к триклинию весталок, и тем более не смогла сделать веселое лицо, как бы она этого ни хотела.
Муссидия, бывшая в том возрасте, когда впечатления мимолетны, а печали преходящи, почувствовав себя обласканной и увидев перед всеми по серебряному сосуду, ожила, развеселилась, щебетала, с величайшей грацией, о тысяче пустяков и постепенно осваивалась с весталками, которым она задавала сотни вопросов о том или ином предмете, о его использовании и происхождении.
– Как ее зовут? – спросила девочка, когда Опимия, приветствуя сестер и гостью Фуску, поднесла руку ко рту и удобно уселась на ложе.
– Это сестра Опимия. Она чаще других будет составлять тебе компанию, она будет спать в комнате, соседней с твоей, – ответила девочке максима.
В триклинии весталок наступило молчание; его нарушила Муссидия; внимательно разглядев Опимию, она воскликнула:
– А она очень красивая, эта Опимия.
Весталка покраснела и, поднявшись со своего ложа, подошла к девочке, обняла руками ее светлую головку и покрыла ее пылкими поцелуями, приговаривая:
– Нет, я добрая, я всегда буду доброй с тобой и буду очень любить тебя.
После того как Опимия вернулась на свое место, пока Фабия разговаривала с Фуской, а Сервилия с Лепидой, малышка, долго разглядывавшая Опимию, вдруг спросила:
– Почему ты так печальна, добрая Опимия?
– Я?.. Печальна?.. – переспросила, краснея, девушка. – Но… я вовсе не печальна, моя милая сестричка.
– Муссидия права; уже давно ты какая-то задумчивая, погруженная в размышления, а часто ты выглядишь более печальной, чем это пристало твоему возрасту и положению, – сказала Фабия, обращаясь к Опимии. – Что же тебя удручает?
– Ничего… В самом деле ничего, – ответила весталка, успокаиваясь и пытаясь улыбнуться. – Мне докучают… головные боли… Возможно, это день такой грустный и мрачный…
К счастью для Опимии, детское любопытство Муссидии привлекло к ней внимание максимы и сестер и пресекло их интерес к Опимии; а девчушка неожиданно спросила:
– Что это за камни? – и ткнула указательным пальчиком своей маленькой правой ручки в надписи, которые были вырезаны на разномерных мраморных плитах, вставленных в стены триклинного зала.
Взгляды всех обратились в ту сторону, куда показывала Муссидия, где можно было прочитать следующие слова, выбитые в потемневшем от времени камне:
ПИНАРИЯ, ПЕРВАЯ ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО У КОЛЛИНСКИХ ВОРОТ В ЦАРСТВОВАНИЕ ТАРКВИНИЯ ПРИСКА, ГОД НЕИЗВЕСТЕН[60].
А рядом на менее старом мраморе:
ОППИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО У КОЛЛИНСКИХ ВОРОТ ПРИ КОНСУЛАХ Г. ЭМИЛИИ МАМЕРТИНЕ И ЦЕЗОНЕ ФАБИИ ВИБУЛАНЕ В 270 ГОД ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА[61].
И еще ниже:
УРБИНИЯ, ВЕСТАЛКА-КРОВОСМЕСИТЕЛЬНИЦА, ПОГРЕБЕННАЯ ЗАЖИВО