поворачиваю направо на улицу Мэйпл, затем движусь в сторону улицы Оук, главной улице, ведущей к центру города. Тот, кто делал планировку города, обладал чертовски хорошим чувством юмора, потому что ни одного из деревьев, в честь которых названы улицы в Тамбл-Три, здесь нет. Здесь нет ничего, кроме тощих веток, растущих к небу.
Маленькие, приземистые дома, окруженные аккуратными заборами, проносятся мимо меня. Может, мои соседи немногое имеют, но тем, что у них есть, они гордятся. Надо мной звезды ярко сияют на фоне черного неба. Луна ухмыляется. Цикады напевают песню пустыне. Все кажется таким умиротворенным, если не считать того, что я бешено кручу педали, а сердце вот-вот вырвется из груди.
В ночи, подобные этой, когда жара сменяется шепотом тепла; когда луна светит ярко и окрашивает пустыню в серебряный цвет; когда кажется, что небо соткано из звезд, и они так близко, что возникает ощущение, будто до них можно дотянуться и потрогать, – я почти понимаю, почему папа не хочет уезжать из Тамбл-Три.
Почти.
Я поворачиваю направо на улицу Элм, проезжаю мимо «Доллар Дженерал», киоска с мороженым «У мистера Уиткома», «Тексако», кондитерской «Пэттис Пай». Витрины магазинов не горят.
Впереди маячит вывеска «Дэйри Куин». Я проезжаю и поворачиваю налево, сворачиваю на извилистую грунтовую дорогу, которая ведет к Миракл-Лейк.
Миракл-Лейк не настолько велико, чтобы быть настоящим озером, но оно определенно оправдывает свое название, так как оно действительно просто чудесно[11]. Некоторые люди поговаривают, что у него нет дна, что вода уходит до самого центра Земли. Возможно, они правы – по крайней мере, это объясняет, как кристально чистый водоем может существовать в пустынном Тамбл-Три.
Озеро здесь находилось столько, сколько я себя помню, и еще задолго до этого. Мама и папа, когда я была маленькой, учили меня плавать именно в нем. А летом мы присоединялись к остальным жителям города, приходя сюда с одеялами для пикника, полотенцами и корзинами с закусками. Мы располагались вдоль кромки воды и, набравшись храбрости, по очереди забирались на одно из близлежащих деревьев и прыгали в воду. Теперь мы с папой избегаем озера, какая бы жаркая погода ни стояла. Без мамы это просто холодный глубокий водоем и не более того.
Парковка пуста, но когда я подхожу ближе, то вижу скопление машин и велосипедов, выстроившихся у кромки воды. Вокруг них крутится народ, некоторые танцуют, некоторые разговаривают, а кто-то понемногу и то, и другое. Несколько человек находятся в воде, их лица кажутся бледными на фоне черной поверхности водоема, хотя на табличке четко написано: «ПОСЛЕ НАСТУПЛЕНИЯ ТЕМНОТЫ КУПАНИЕ ЗАПРЕЩЕНО».
Я должна была догадаться.
Марко не говорил, что здесь будет кто-то еще, но по выходным во время учебного года парковка рядом с озером забита подростками, которые не могут найти ничего лучше, чем тусоваться здесь и по очереди врубать музыку в машинах. Почему летом должно быть иначе?
Мой пульс учащается.
Из открытой двери большого зеленого фургона громко доносятся протяжные звуки кантри. Джессика Родригес прислонилась к двери, постукивая ногой в такт музыке. Она удивленно раскрывает рот при виде меня и подталкивает девушку рядом с собой. Мануэла вскидывает голову, ее красную, как знак «стоп», помаду невозможно не заметить. Из пучка на макушке головы выбиваются пряди волос, на веках – блестящие тени, глаза подведены темным. Она выглядит так, словно ей самое место на многолюдном проспекте Нью-Йорка между небоскребами и горящими билбордами.
Между нами нет ничего общего.
Все больше человек поворачиваются в мою сторону, когда я ставлю велосипед. Я машу рукой нескольким ребятам, пытаясь вести себя так, будто я бываю тут каждый вечер, словно я обычная девчонка из Тамбл-Три, для которой Миракл-Лейк – второй дом. Я игнорирую опасливые взгляды, которые бросают в мою сторону, и тот факт, что несколько человек отходят назад, чтобы увеличить расстояние между нами. Как будто, если я просто посмотрю на них, то – бац! – их воспоминания исчезнут.
Когда я была помладше, дети в школе постоянно спрашивали меня о стирании воспоминаний. Некоторые из них даже пытались уговорить меня попрактиковаться на них. Но правила мамы и папы были ясны – никакого стирания воспоминаний, пока я не вырасту. Изъятие воспоминаний – это не фокус для вечеринки. Даже будучи маленьким ребенком, я знала, что то, что делала моя семья, – это очень важно. Мы забирали у людей печаль. Мы спасали людей от страданий. Это было не то, с чем можно было шутить только потому, что люди думали, что это круто.
Но в средней школе все изменилось. Люди поджидали меня в очереди за ланчем или после занятий у велосипедной стойки, умоляя меня забрать воспоминание у них или у кого-то еще. Большинство из них верили мне, когда я говорила, что еще не знаю, как это делается. Но некоторые не верили. Некоторые начинали злиться. Некоторые считали меня эгоистичной и заносчивой. Некоторые из них устали от того, что я говорю о стирании воспоминаний так, будто это что-то особенное и достойное, будто я лучше их.
Потом начали появляться истории о том, что я забираю воспоминания без разрешения, и люди стали держаться от меня на расстоянии. Что меня вполне устраивало. У меня были более важные вещи, на которых нужно было сосредоточиться. У меня был Дом Воспоминаний, которым нужно было заниматься, дела, которые нужно было делать, и страдающие посетители, которым нужно было помогать. К тому же я не собиралась задерживаться в Тамбл-Три настолько долго, чтобы все это имело значение. Мы с папой собирались оставить это место вместе с пылью и ящерицами, как всегда говорила мама.
Накрашенные губы Мануэлы недовольно искажаются, когда она видит, что я приближаюсь. Некоторые смотрят на меня так, будто у меня выросла вторая голова, вероятно, пытаясь понять, что Люси Миллер забыла на одной из их вечеринок. Песня заканчивается, и тишина перед началом следующей кажется пустой пропастью, лишь акцентирующей внимание на